Девки охнули.

— Да ты с ума сошёл, Яшка, — возмутилась Аксютка, —брешешь ты много, гляди, как бы тебя за язык не потянули.

Яшка рассмеялся:

— Так я же все это в шутку говорю. Эх, ладушки вы мои! Одни вы теперя, парни все воюют!.. Вот я вас и веселю.

Он вскинул гармонь, растянул мехи и, подмигнув дочери Карпухи, заиграл «барыню». Гулька подбоченилась, сверкнула цветными камнями перстней и стала притопывать. Аксютка, подпевая, била в ладоши, но из головы у неё не выходили Яшкины слова о Христе.

Позже, в церкви, Аксютка вглядывалась в печальные черты Христа распятого, удивительно напоминающего лицом портного Янкеля.

Встретив Якова на очередной гулянке, Аксютка покачала головой:

— Ах, Яшка, Яшка! Беспутная твоя голова! Нарушил ты во мне веру. Так и кажется, что в церкви изображён портной Янкель, а не бог.

Яшка расхохотался:

— Вот не думал я, что в точку попал. А и вправду Янкель дюже на Христа похож. Ну и Аксютка, ай да умница!

У Аксютки просияли глаза. С того разговора она Стала думать о весёлом хромоногом гармонисте.

Но на Якова навалилось в эту пору столько срочных тайных дел, что ему некогда стало ходить на гулянки.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В Ново–Троицкой из зажиточных казаков и сочувствующих белым и просто из любителей лёгкой наживы организовался отряд добровольцев для «волчьих» частей Шкуро. Их погрузили в поезд и повезли в Ставрополь. Но до места формирования частей поезд не дошёл. Он был спущен красными под откос близ станции Изобильная. Жертв было много. После этого случая станица насторожилась, и богатеи уже побаивались открыто показывать свои симпатии белым.

В станицу прибыли генералы Шкуро и Покровский, которые решили выразить своё соболезнование родителям погибших добровольцев. Атаман волновался. Участковый устраивал обыски в Хамселовке.

— Найду хоть один кинжал, хоть один гаечный ключ — весь посёлок сожгу без остатка! Всех перевешаю! — грозился он.

На станичном сходе Шкуро, похлёстывая нагайкой по голенищам зеркально начищенных сапог, нетерпеливо расхаживал среди окруживших его выборных стариков.

Новоиспеченный генерал гнусавил:

— Господа казаки! Мы, спасители единой, неделимой России, призываем вас гуртоваться и выступить за спасение чести казачьей! Кто не знает о храбрости и верности старолинейцев–казаков!

Потом со слезой в голосе он выразил своё соболезнование по поводу гибели казачьих сынов–добровольцев.

На сходе было вынесено постановление «считать почётными казаками станицы Ново–Троицкой Шкуро и Покровского, с выделением им участков из фонда целинных общественных земель по сто десятин каждому».

Возвращаясь со сходки, Карпуха Воробьев с усмешкой сказал Шкурннкову:

— Слыхал, кум, как генерал по–благородному балакает!

— Ну и что ж! — поморщился тот. — Русский русского поймёт! Говорят, храбрец он большой. С турками по–геройски дрался.

— Герой‑то он герой, а вот насчёт десятинок как будто не дурак. Ишь, землицей запасается! Если это каждый генерал–скороспелка оттяпает по сто десятинок целины с нашего двора, так нам негде с тобой и выпас держать.

Шкурников безнадёжно махнул рукой:

— Всё пошло к чёртовой матери, прости господи! Вон теперь и черноморцы[14] на нашу старолинейскую землю полезли! Всем панами быть хочется. Только что поделаешь — когда волк за спиной, и чужой кобель другом покажется! Может, хоть этот плюгавый Шкуро красным голову свернёт. За такое дело казаки любой станицы ему сотню десятин не. пожалеют.

А в другом конце станицы, шагая со схода на Козюлину балку, Матюха Рыженков, ухмыляясь в бороду, тоже говорил о генерале Шкуро.

— Умный этот Шкуро, ишь как ловко придумал! — Матюха подтолкнул плечом Костюшку Ковалева. — Линейцев в армию себе заберёт, воевать заставит и линейской же землёй попользуется! Да–а! Этот не прогадает, для него и война — пожива! В общем — шкура, шкура и есть!

Осторожный Костюшка дёрнул его за полу бешмета и оглянулся по сторонам:

— Ты, кум, потише! За такие слова этот Шкуро с тебя, пожалуй, шкуру сдерёт и с того, кто тебя слухает.

Вскоре поползли на вокзал фуры, тяжело нагруженные пятииудовыми мешками с пшеницей, а рядом по обочине тянулись мобилизованные в войска Деникина «добровольцы».

А потом по станице невесть откуда разнёсся слух, что Деникин заключил с Англией договор, что вся кубанская пшеница пятнадцать лет подряд будет отправляться в Англию и Америку как оплата за обмундирование и оружие. Говорили ещё, что скоро и в Ново-Троицкой будут власти по амбарам шарить, выгребая хлеб для заграницы.

Карпуха Воробьев встревожился за свои амбары, забитые зерном.

— Вот оно к чему идёт! — бушевал он. — Зальют нам эти союзнички сала за шкуру. Истинный бог — залыот!

Беспокоился и Илюха Бочарников:

— От своих, русских, прятали хлеб, а тут не спрячешь, нет! Вызовет Евсей Иванович и тихонько скажет: «Ну, Илья Иванович, сколько десятин ноне у тебя было засеяно?» — «Ну, скажем, двадцать!» — «Ага, — скажет Евсей Иванович, — тогда давай два вагона пшеницы в благодарность ооюзникам–мериканцам! А сам и дулю с маком пожуёшь!»

В кучке казаков, собравшихся на углу у двора Ковалевых, послышался невесёлый смех. Матюха Рыженков ссутулился и горестно покрутил головой.

— Ага, молчишь, кум? — не унимался Илюха. — А я так думаю, что пускай лучше сами мериканцы такую вот пищу жуют!

И Илюха свернул дулю из длинных сучковатых пальцев, поднёс её к носу Матюхи. Вокруг загоготали. А Матюха отвёл его руку и решил:

— Не иначе как надо прятать хлеб. А куда такую уйму спрячешь? Куда? — Потом он вдруг свирепо зашевелил своими рыжими усами и рявкнул на Илюху: — А ты иди участковому Марченко дулю свою суй!

— Га–га–га! — зло смеялся Илюха, не обращая внимания на Рыженкова. — Видали такое? Кубанского хлеба захотели. Это они своим бабам на откорм. Говорят вить, англичанки да мериканки страсть какие худые, кожа да кости, как жерди. Едят свой хлеб, едят, а он как в провал идёт, никак не поправляются они от этого хлеба.

— Да ну? — удивился Костюшка Ковалев. — Неужто есть такой хлеб?

— Ей–богу, правда! Он, мериканокий хлеб, што твоя вата, от него только живот пучит, а пользы ни–ни! Один дух прёт! А у англичан хлеба всегда не хватало!

— Значит, кошкам под хвост погонит наш хлеб генерал! Шутки дело! Пятнадцать годов батрачить на ентих собак, мериканцев! Не выйдет! Истинный бог, больше четырёх десятин в эту осень не запашу. Нехай они пропадом пропадут союзнички! — заерепенился рыженков.

Его поддержали дружным невесёлым смехом.

— Га–га–га! Вона они, дела какие! Да–а!

Кто‑то, может и сам Илюха Бочарников, сообщил про такие разговоры атаману. Евсей Иванович долго сопел и хмурился, обсуждая этот вопрос с Марченко.

— Оно понятно, если и дружок тебе в карман полезет, то караул закричишь! — хмуро проговорил атаман.

— Это хорошо, если только закричат! А ежели этому самому другу… да по сопатке? — сказал участковый.

— Как бы не погрели рук на этом деле большевички!

Станичные власти посоветовались и решили сделать вид, что не было таких разговоров, и никуда о них не сообщили.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Выполняя задание красных, Яшка усердно угождал новым хозяевам. По утрам ждал выхода батюшки, руку ему целовал, старательно чистил Аркашке коня. При случае ругал большевиков, проклинал их и говорил, что из‑за них и честным иногородним доверия нету.

Поп не мог нахвалиться новым работником.

После покрова Яшка с двумя подводами следом за батюшкиным шарабаном разъезжал по станице. Собирал новину: зерно, яйца, сало, кур. Он ругал скупых и нерадивых к церкви казаков, вылавливал для попа лучших кур и приговаривал:

— Жертвуй богу, да не скупись…

Но часть муки, сала, душистых домашних колбас не доходила до поповского двора, а оказывалась в руках верных друзей. Они ночью переправляли продукты на заводновские кошары. Теперь там чабановал свой человек.