— Подожди, не волнуйся! — Гладиков снял телефонную трубку и позвонил инструктору политотдела, отвечающему за оформление конференц-зала.

Ожников прислушивался к их разговору, постепенно вытягивая шею, настораживаясь. И когда Гладиков повернулся к нему, то увидел длинный нос Ожникова матово-белым, а глаза неспокойными, как подогретая ртуть.

— Да не волнуйся ты, Ефим Григорьевич! Если и сняли твою фотографию, то инспектор прилепит другую. Он позаботился и заранее снял копии.

Ожников онемел с открытым ртом. Неизвестно, сколько бы он так стоял, но в комнату, широко распахнув дверь, шагнул Батурин.

— Ефим Григорьевич, немедленно на аэродром. В эскадрилье че-пе. Едете?

— Что случилось? — нервно спросил Гладиков.

— Кажется, катастрофа.

— Я предупреждал вас, Николай» Петрович! Предупрежда-ал!

— И не один раз, инспектор. Подтвержу во всех инстанциях. Только не пойму, кто вы — вещун или ворона! Ожников, самолет ждет!

Весть о катастрофе принесла радиограмма с борта плаврефрижератора «Союз»: «В Бабьем море обнаружен упавший вертолет номер 36180. Есть основание считать летчиков погибшими. Организуем водолазные и подъемные работы».

Часы показывали конец условного рабочего дня. Тревожный колокол звал людей. За час в эскадрилью собрались все. С нетерпением ждали Горюнова, он разговаривал с Городом и «Союзом» по радио.

Пришел Горюнов мрачным, подошел к столу, шаркая под метками, на белом лице особенно выделялись синеватые набрякшие мешки под глазами. Долго стоял молча, и взгляд его, устремленный в большую карту полуострова на стене, казался бессмысленным. Командир думал. Вдруг, ни к кому не обращаясь, сказал: «Невероятно!» И снова потянулось тягостное молчание.

— О чем я?.. — начал говорить он. — Живет человек рядом, работаешь вместе, каждый день встречаешься и… будто не замечаешь его… И о всех вас, — Горюнов указательным пальцем провел дугу перед собой, — тоже, оказывается, знаю мало… Последние слова Руссова: «…высота шестьсот. Ветер попутный. Рассчитываю быть в 14.25…» За полчаса до названного Руссовым времени диспетчер попросил связь. Борт 36180 не ответил. Ответа не последовало и на запросы других радиостанций. Их нащупал локатор. Вертоплан летел нормально. Решили, что у них испортилась рация, и разрешили подход к аэродрому, как аппарату нерадиофицированному. Отметка на экране локатора по мере приближения становилась все ярче, отчетливее. Было зафиксировано, что он немного отклонился от курса. Но погода ясная, и это не беспокоило. Вертоплан на высоте шестьсот пятьдесят метров, на удалении пятнадцати километров к западу, прошел траверс нашего аэродрома, продолжал полет по прямой, пока не исчез с экрана. Ни на один из запросов Руссов так и не ответил… Он упал в губе Бабьего моря. Это видели рыбаки. Сначала вертоплан пошел резко вниз, потом медленно перевернулся на спину, начал вращаться носом к земле… до самой воды… Глубина там метра полтора. Из воды торчит хвостовая балка… Подробностей больше нет, одни вопросы. Почему Руссов молчал? Почему он прошел свой аэродром, если рация была неисправной? Почему летел вперед и вперед по прямой, пока, видимо, не кончилось горючее? Если отказало управление, то вертоплан мог лететь по прямой, почему он дал ему перевернуться? Масса загадок…

— Людей подняли из воды? — поинтересовался один из пилотов.

— Комиссия из Города уже отправилась на место происшествия. Мы с Батуриным вылетаем через несколько минут. Где Донсков?

— Замполит еще не вернулся с «Серебряного кольца», — сообщил Богунец.

— Ожникову, Лехновой подготовить все данные о Руссове к прибытию комиссии сюда. Анкетные данные, биографию, характеристики, заключение последней медкомиссии, записи в летной книжке о проверках штурманских и по технике пилотирования. Найдите адрес его родных, Ожников! Инженеру опечатать все технические документы по подготовке вертоплана 36180 к рейсу. С Галыги взять объяснительную, как он готовил вертоплан. Остальные могут быть свободны до утра, но из поселка никому не уходить.

— Михаил, возьми меня, — попросила Лехнова, когда командир, выйдя из помещения, сел за руль автомашины.

— Ты нужна здесь, Галя.

— Сам не лезь за штурвал.

— Вертоплан поведет Батурин.

— Я должна видеть Павла!

— Мы привезем их сюда.

— Тебе может быть плохо там…

— Иди, займись делом, Галя. Если со мной что случится, уже не страшно.

Через несколько минут пурпурно-красный вертолет оторвался от земли и взял курс на юг.

Под утро Лехнова и попросившийся ей помочь Богунец сидели в кабинете командира. Богунец задумчиво посматривал на стопку документов, подготовленных к приезду комиссии по расследованию катастрофы. Усталости от бессонной ночи не было, только когда закрывал глаза, начинали плыть круги, серые по черному, и приходило чувство невесомости, неустойчивости. Через несуществующий потолок кабинета он посмотрел на хоры, где бодрствовали у приемников радисты и руководитель полетов. Там было тихо, лишь в нишах мерцали экраны локаторов, рождая приглушенный звуковой фон, похожий на далекий гул.

У Вогунца из памяти не исчезали горькие слова Горюнова: «Живет человек рядом, работаешь вместе, каждый день встречаешься и будто не замечаешь его». Что это, равнодушие? В чистом, скверном виде — нет. То, что необходимо по службе, для него делаешь, иногда интересуешься личным: «Как дела?» Часто на ходу, вскользь задаешь подобный вопрос, ответ выслушиваешь без внимания, потому что, кажется, знаешь ты его дела, живет-то он с тобой рядом, на виду, и какие уж особенные дела у него могут быть? Богунец поймал себя на том, что думает о равнодушии впервые и, верно, потому, что пропал человек, к которому его всегда тянуло, которому он безгранично верил. Веру вселяло личное обаяние Руссова, может быть, даже его огромная физическая сила, во много раз большая, чем у Вогунца. Руссов летал «как бог», и в этом Богунец пытался ему подражать. Он желал бы и говорить мало и веско, как Руссов, но не получалось. Рядом с молчуном Руссовым Богунец чувствовал себя более уверенно, чем вдали от него. Была даже маленькая «белая» зависть к Крохе: его чаще посылали в спасательные операции, и он больше зарабатывал. И вот, оказывается, о человеке, о друге Богунец ничего не знал.

— Так он, выходит, сирота?

Лехнова, не отрывая бледных щек от ладоней, не размеживая тяжелых от бессонницы век, тихо ответила:

— Не совсем, Антоша. Сестренка у него есть. Вон видишь квитанции — деньги он ей переводил. О сестре он мне как-то говорил, но то, что почти все заработанное посылал ей, я узнала впервые. Прикинь сумму…

— Зачем столько?

— На ее глазах эсэсовцы расстреляли родителей. С тех пор тронулась душой девочка. Лечил ее Федор в столичных и других архимодных больницах и институтах.

А ведь Богунец думал, что Руссов, как и он, «копит деньгу». Поэтому, когда осматривали квартиру, его не удивило, что в гардеробе Руссова не оказалось ни одного приличного костюма. Зато в комнате было много книг. В одном из томов нашли тоже пачку квитанций, только не почтовых — Руссов много заработанных денег отдавал в Фонд мира.

Все это поразило Богунца больше, чем сама катастрофа. Он трудно понимал, как можно заработанные с огромным риском для жизни деньги так легко отдавать. Ну ладно, половину куда ни шло, но все! Оставлять только на хлеб с молоком? И еще молчать об этом, преодолев искушение прослыть бессребреником? Хоть бы раз поведал обо всем другу!

На миг показалось, что пропавший Руссов плюнул в его, Богунцово, лицо. Непроизвольно Богунец даже утерся. И разозлился сам на себя. Он схватил летную книжку Руссова и, потрясая ею, заорал:

— Ну, а за это-то ему могли сказать спасибо?! Вздрогнув, Лехнова подняла голову.

— Зачем крик, Антоша?

— Вы посмотрите! — Он бросил на стол летную книжку, где дотошно до мелочей зафиксирована работа летчика, и стал рывками перелистывать ее страницы. — Более восьми тысяч часов провел он в воздухе! Полный год в небе. И в небе не всегда голубом. Больше трехсот раз вылетал на спасение и вырвал у моря полторы тысячи человеческих душ. Только по закону и совести он должен получить больше трехсот медалей «За спасение утопающих»! А срочных санитарных заданий? Посмотрите, посмотрите, Галина Терентьевна, раздел «Поощрения»! За все Федор получил две благодарности. За отличную технику пилотирования — раз. И за активное участие в воскреснике! Инспектор Гладиков бормочет, что нам много платят. Но ведь не единой деньгой живет человек! Торгаш, которого я выбросил из магазина, имел доходы в два-три раза больше самого смелого из нашей эскадрильи.