Мыкола Вьюн появился в селе за год до войны со справкой об отбытии тюремного заключения. Был он грязен и тощ. Попросился в колхоз. Не брал пришлого председатель, да вмешалась милиция, ходатайствовала перед сходом за бывшего торгаша самогоном. Правда, не пил Вьюн, работал хорошо, отъедался на колхозных харчах.

Летом поставили Вьюна учетчиком на ток. Осенью, богато получив за трудодни, вошел он примаком в дом пожилой вдовы. Жил тихо, на собраниях сопел в тряпочку, друзей не заводил. До весны Вьюн копался в хлеву, ухоживал скотину.

В начале лета поползли по селу нехорошие слухи, начали появляться подметные письма с националистическим душком. В это же время повадился Вьюн ходить на охоту. Однажды, уйдя с ночевкой в плавни, вернулся уже с немцами. И тут услышали селяне, какой у него зычный бас, почувствовали его тяжелую руку. Измывался над народом, поганец, нещадно.

Не знал Миша Корот, что у десантников предатель появился случайно: отходили с боем и наткнулись в лесу на «местного колхозника», обещавшего помочь им. Слышал Миша Корот. о проводнике из здешних, но не видел. Теперь вот он, перед ним.

Предателя нужно взять живым! Живым! Чтобы судить всенародно!. Но предатель уже щурил левый глаз. Его пулю остановить могла только пуля. Корот поднял пистолет. Прорезь и мушка совместились под сизой волосатой челюстью. Палец мягко нажал спуск. Голова предателя мотнулась и упала на приклад винтовки, ствол задрался, и пуля из него ушла в небо.

Корот подполз, поднял голову убитого. Это был не Вьюн. У Вьюна были разного цвета глаза. Но этот и Вьюн были из одного жабьего племени.

Вспугивая быстро наступающую темноту, захлебывались огнем стволы «шмайсеров». Теперь их можно было пересчитать: три-четыре огня на полсотни метров. Значит, на рубеже боя действовал только огневой заслон. Оставив в окопах прикрытие, по руслу жиденького теплого ручья, между кустов поползли к лагерю и десантники.

Когда в Москве Кремлевские куранты отбили полночь, на тесной полянке в глубине леса закончились последние приготовления к финалу операции «Тихая ночь».

Ночь и в самом деле затихла. Накрепко вцепившись в последние рубежи обороны, боролись с усталостью и сном десантники. Их осталось немного. Болотная топь, похлюпывая и вздыхая, засасывала разметанные кустики фашин и трупы немецких солдат. Комбат не решился выходить на юг, и теперь группы красноармейцев бродили с шестами по трясине, искали новых путей отхода. Они прощупали, казалось, самое непроходимое место — Плюй-омут и нашли старую полузатопленную бревенчатую гать. Она выводила из леса в плавни, заросшие густым камышом.

Над лесом повисла яркая молодая луна, будто пытаясь высмотреть его тайны.

Владимир прощался с друзьями. Борис Романовский и Михаил Корот оставались с десантниками. Какая судьба ждет каждого, никто предсказать не мог. Выражали последние желания.

— Вот адрес. Возьмите оба. Освободят наше село, сообщите обо всем оставшимся родичам, — говорил Корот. — И еще… адресок Марфиньки из «Красной нови».

— Дед Петушка, партизанского мальчонки, Калистрат Евсеич, остался один как перст. Хочу взять после войны к себе, с мамой договорился. На базе у комиссара Маркина его координаты. Не забудьте, ребята! И если что, возьми на память мою домру, Володя.

— Ну, а у меня нет особых просьб, ребята. Пусть будет вечно чист наш океан! — сказал Владимир. — Прощайте!

Шесть рук свились в кольцо, склонились, коснувшись друг друга, головы: рыжая, каштановая и белая от бинтов.

Квакнула на болоте осмелевшая лягушка. Примолкла. А потом загомонил лягушачий хор.

— Пора! — шепнул Владимир и, разорвав круг, крикнул: — Начали!

Стащили чехол с куска прорезиненной ткани. Восемь красноармейцев одновременно повернули вентили газовых баллонов. Сжатый в них гелий с шипением рванулся по шлангам, и ткань начала вспухать, принимать форму шара. Шар рос, и его веревками оттягивали в сторону от кривобокой ольхи. Развернулись стропы, соединяющие шар с четырехугольной корзиной из ивовых прутьев. Через несколько минут неуправляемый сферический аэростат натянул веревки. Лучи фонарей плющились о блестящую оболочку.

— СССР-М, — прочитал комбат большие глянцевые буквы.

Владимир невольно вспомнил слова полковника Старикова: «Выбор пал на вас, как на человека, имеющего две летные специальности». Разве думал Владимир, что его мирное увлечение пригодится на войне. До планерной школы он летал на сферических и змейковых аэростатах просто для спортивного удовольствия. Манила высота, загадочная воля ветра, уносившая аэронавтов в самые неожиданные места. Нравилось медленно плыть над городами и селами, сбрасывать цветы и яркие вымпелы, ошарашивать глазеющих снизу людей вопросом: «Как добраться до Татищева?» И хотя шар почему-то тянет к грозовым облакам или высоковольтной линии, а его посадку окрестили «управляемой катастрофой», он никогда не казался ему беззащитным пузырем, который одна капля раскаленного свинца превратит в тряпку.

Владимир посмотрел вверх. Ветер почти не дышит. Хорошо, а то он весь день дул на запад, к немцам. Кроме полета, нет выхода. Надо уходить в небо, уходить рывком. Прыгнуть… И все. Хорошо бы, оправдался прогноз ветра.

— Ждать больше нельзя! — грубо сказал капитан.

— Да! Если завяжется бой, аэростат испустит дух от первой бродячей пули, а газа нет. Последний баллон беру как балласт и подпитку к шару. Не поминайте лихом, товарищ командир! — Владимир протянул комбату руку.

Комбат, горячо пожав ее, сказал:

— Насчет Жени решено твердо? Не помешает она тебе.

— Несите!

— Если во вред полету…

— Все будет нормально, товарищ капитан.

— Ну, спасибо… Эй! Вы чего там? Это нельзя! — Капитан схватил за руку Корота, пытавшегося что-то бросить в корзинку.

— Парашюты я с планеров вытащил, могут пригодиться им.

— Пусть кладет, — сказал Владимир. — Где Женя?

На носилках принесли Женю, закутанную в две солдатские шинели. Она не лежала, а сидела, схватившись руками за жерди. Когда ее подняли и стали пересаживать в корзину, она, постукивая зубами, пыталась говорить.

— Я с-сама. Я мог-гу. До свидания, м-мои милые!

— Чего уж там сама. Она сама! — ворчал Владимир, поддерживая ее замотанную в бинты негнущуюся ногу.

— Старшина! — тихо позвал капитан и протянул мешок. — Здесь все бумаги. И наши письма. И сам расскажи. В случае чего… — И он осветил гранату, привязанную к мешку. — Прощай, сынок! Привет живым. Прощай!

— Приготовиться! — срывающимся голосом крикнул Владимир. — Подтрави!

Шар приподнял макушку над кронами сосен. Стропы еще висели по бортам гондолы. Выше отпускать шар нельзя: немцы изредка пускают ракеты, увидят. Владимир перерезал якорный канат у ольхи. Лучи фонарей скрестились на гондоле.

— Отпускай концы! Прощайте!

Аэростат прыгнул в небо. Застучали винтовочные выстрелы, автоматные очереди дробились в ночном лесу, чавкали редкие мины: десантники опустошали диски и подсумки, отвлекая внимание немцев к земле. И наверное, зря: как только началась стрельба, немцы осветили округу ракетами. Увидели ли они шар?

Мощный рывок свалил Владимира. Под его тяжестью застонала Женя. Гондола еще дергалась, а Владимир встал, ухватился за края, взглянул на маленький бортовой альтиметр. За несколько секунд аэростат набрал триста метров высоты, стрелка прибора энергично бежала по шкале. Вниз уходила посеребренная луной земля. Сжав руками забинтованную голову, Владимир попробовал унять боль, вызванную резким подъемом. Потом начал искать контуры леса, в котором остались его друзья и десантники. Вон черное пятно, похожее на трапецию со срезанными углами. Липкая засветка болот. Вот Плюй-омут, через который сейчас, наверное, продираются первые бойцы комбата… Владимир торопливо расстегнул пуговицу нарукавного манжета, оголил кисть с наручным компасом. Развернул грудь на северный румб и снова посмотрел на лес.

Лес, мерцающий в свете ракет, остался справа. Лес плыл на восток, аэростат — на запад. Скорость полета росла, ветер был явно сильнее, чем рассчитали московские синоптики. Несколько часов такой гонки — и они с Женей могут быть в Берлине!