Говоря так, Ромэна Мирмо направлялась к круглой скамье, осененной красивым деревом, где пели птицы. Месье Клаврэ сел рядом с ней и смотрел на нее своими добрыми, благожелательными глазами.

— Простите меня, дитя мое, если я, может быть, нескромен; но, что поделаешь, старики вроде меня поневоле интересуются жизнью других. Не своей же им жизнью заниматься.

И месье Клаврэ, в свою очередь, вздохнул. Ромэна Мирмо дружески протянула ему руку. За пять лет, что она его не видела, месье Антуан Клаврэ действительно постарел. Теперь он принадлежал к числу тех, с кем уже не может случиться ничего радостного, кто пережил возраст любви и счастья. Да, сколько есть такого, чего уже никогда не случится с месье Клаврэ! Он достиг той поры жизни, когда горизонты ограничиваются и замыкаются. И месье Клаврэ это знал и страдал от этого, потому что в каждом человеке заложена неистребимая жажда будущего, что-то ненасытимое и ребяческое, желающее, чтобы жизнь была не тем, что она есть. И Ромэна Мирмо пожала руку, которую держала в своей, из чувства сострадания и жалости:

— Зачем вы говорите это, месье Клаврэ?

Месье Клаврэ покачал головой.

— Я это говорю, дорогое мое дитя, потому что это печальная истина, потому что во мне нет ничего, что могло бы быть интересно другим или мне самому, потому что я не только старик, но и неудачник. Да, старый оригинал, и оригинал не оригинальный. Л на этом свете значу не больше, чем вот эти животные. Они совершенно бесполезны. Отсюда, может быть, и моя симпатия к ним…

И на опечаленном полном лице месье Клаврэ появилась грустная улыбка.

Ромэна Мирмо перебила его:

— Как вы можете так говорить, месье Клаврэ! Во-первых, вы совсем не так бесполезны, как вам кажется. А потом, вы не больше неудачник, чем всякий другой. Кто же был именно тем, чем ему хотелось быть? Л — не больше вашего; вы — не больше, чем вот этот господин. Подите спросите у него, так ли он живет, как ему хотелось бы жить? Да все мы принуждены довольствоваться приблизительным! Все мы в одинаковом положении. Л знаю, вам бы хотелось быть великим путешественником. Только что, глядя на этого верблюда, вы, может быть, думали, какой мой муж счастливый, что сейчас странствует с караваном по Персии. Так, знаете, вы можете быть спокойны, месье Мирмо — тоже не то, чем ему хотелось бы быть. Он будет вечно жалеть, что не родился турком или персом. А я? Или у меня, по-вашему, нет никаких тайных разочарований? Есть ли хоть одна душа без печалей, хоть одно сердце без сожалений? Ах, дорогой месье Клаврэ, в каждой жизни все очень плохо устроено; а в вашей жизни у вас, по крайней мере, есть ваши друзья Клерси, которые вас любят, и которых вы любите, и которые для вас почти родные дети!

При имени Клерси доброе лицо месье Клаврэ озарилось радостью.

— Да, вы правы, Ромэна, я не могу жаловаться, потому что я люблю Андрэ и Пьера де Клерси, как родных сыновей; но так уж я устроен, что эта привязанность, которая должна бы быть моей радостью, для меня — настоящее мучение. Вы только подумайте: вот два существа, которые мне дороги, которым я страстно желаю счастья, желаю одного только самого радостного. Оба они молоды; в жизни для них еще открыты все возможности. Все дороги лежат перед ними, и мне бы хотелось помочь им найти настоящий путь, тот, по которому человек без сожалений проходит до самого конца. И вот, Ромэна, оказывается, что я для них ничего не могу сделать, опять-таки и в этом я чувствую себя бесполезным и лишним.

Месье Клаврэ беспомощно развел руками и продолжал:

— Да, бесполезным, да, лишним, и больше того — безоружным. Но, дорогая Ромэна, несмотря на всю дружбу Андрэ и Пьера ко мне, как могло бы быть иначе? В самом деле, где мне взять необходимый авторитет, чтобы руководить ими? Что весили бы мои советы? На какой опыт мог бы я сослаться, я, старый чудак, который сам ничего не сумел сделать? Какой у меня может быть в их глазах престиж, как я могу влиять на них? Что сам я сделал, чтобы указывать им, как поступать? Повторяю вам, несмотря на всю их дружбу и уважение ко мне, они бы поневоле улыбнулись. Подумайте только, месье Клаврэ — учитель жизни, да ведь это же уморительно! Поэтому я решил никогда не вмешиваться в их намерения; я их выслушиваю, я стараюсь их понять, я их люблю, но я им ничего не советую; а между тем мне кажется, что я их знаю лучше, чем они сами, и как раз это меня иногда пугает, Ромэна.

Ромэна Мирмо слушала месье Клаврэ с возрастающим вниманием. Она возразила:

— Но, дорогой месье Клаврэ, я уверена, что вы напрасно себя мучите. Андрэ де Клерси, по-видимому, доволен той жизнью, которую себе создал. Что же касается его брата, то мне он кажется веселым малым, которого жизнь не пугает.

Месье Клаврэ понурил голову и продолжал, словно беседуя сам с собой:

— Да, Андрэ, по-видимому, доволен, но счастлив ли он на самом деле? Иной раз мне чудится в его глазах глубокая печаль, печаль людей, которые живут не настоящей жизнью, которые словно ждут самих себя. Андрэ слушается своего сердца, но слушается ли он своей судьбы?

Этот невольный намек на связь Андрэ де Клерси и Берты де Вранкур смутил месье Клаврэ, и он продолжал:

— Странный характер у Андрэ, такой скрытный, такой замкнутый! Что таится под его спокойствием, под его холодностью, под его видимым примирением с жизнью? Ах, Ромэна, если бы вы знали, с какой тревогой я часто думаю об этом, если бы вы знали…

Ромэна Мирмо с неожиданной нервностью царапала землю кончиком зонтика.

— Дорогой месье Клаврэ, я понимаю, что вы беспокоитесь за Андрэ де Клерси, но его брат Пьер, тот-то мне кажется менее сложным, более открытым, более понятным.

Месье Клаврэ замахал руками.

— Пьер? Ах, вы напрасно думаете, что он не беспокоит меня!

Месье Клаврэ помолчал и потом продолжал:

— Он беспокоит меня не сам по себе, — это прелестная душа, нежная и мягкая, — а тем, чем ему забили голову. Что поделаешь! Пьер — дитя времени. Впрочем, это должно бы меня успокаивать. У всех юношей его лет те же взгляды. Да, у всех у них та же страсть к действию, этому символу веры нового поколения. Они окружены атмосферой энергии. Пьер такой же, как остальные, или, по крайней мере, так ему кажется. Но не искусственное ли в нем это возбуждение? Выдержит ли оно, столкнувшись с действительностью? А хуже всего то, что он захочет проделать опыт, захочет доказать самому себе, что он способен действовать. И тогда? Ах, Ромэна, Ромэна Мирмо, не смейтесь надо мной, не смейтесь над чудаком Клаврэ и его страхами! Если бы вы знали, что значит любить и знать, что ничем не можешь помочь любимым людям, ничем, ничем!

И месье Клаврэ с грустью смотрел на свои большие руки, чьи вздувшиеся жилы, отчетливо проступая, рисовали озера, реки и горы, словно на выпуклых картах тех далеких стран, где он столько скитался в воображении, на свои большие руки, которым ему бы хотелось придать магическую власть преображать по своему произволу нити дорогих ему судеб.

IX

Из вагонного окна маленького поезда-трамвая, который из Суассона, долиной Эны, привез ее на станцию Вилларси, где сходят, чтобы попасть в Ла-Фульри, Ромэна Мирмо увидела старую колымагу барышень де Жердьер, поджидавшую ее у шлагбаума. Это был старомодный брек[20] с характерным кожаным верхом и боковыми решетками, при виде которого она улыбнулась, собирая свой ручной багаж. Присутствие брека означало, что тетушки сами выехали встречать ее на станцию, иначе они выслали бы за нею только ветхую викторию.

Она не ошиблась. Когда поезд остановился, она заметила на платформе барышень де Жердьер, прижавшихся друг к другу, как два старых попугая на жердочке. На приветственные знаки, которые Ромэна Мирмо посылала им из окна, они закивали головами в чепчиках и замахали руками в митенках.

Выйдя из вагона, Ромэна Мирмо ощутила на щеках колючие и усатые поцелуи тети Тины и тети Нины, привлекавших ее тощими руками к плоской груди.