Она ворвалась к нему поздно вечером, разгоряченная происшедшим:
— Бони! Стюарт закатил мне жуткую сцену. Мы повздорили прямо на площадке из-за его ужасной манеры произносить текст. — Марлен окинула взглядом исписанные листки в раскрытом блокноте. — Ты пишешь? Я помешала?
— Пустяки. Говорят, Стюарт хороший актер. — Эрих захлопнул блокнот и пересел в кресло у чайного столика. — Будешь кофе?
— Уже перебрала сегодня кофеина. Сплошные нервы. — Марлен села на диван и нахмурилась. -
Видишь ли, Джеймс изобрел новый стиль игры, который мы называем «искать второй ботинок». Даже когда он играет любовную сцену, можно подумать, что он надел только один ботинок и не может найти второй, а во время поисков медленно бормочет свой текст. Понимаешь? Я сказала ему, что это выглядит по-дурацки. Он лишь промычал: «М-м?» Это совершенно в его стиле, полное отсутствие чувства юмора. Тогда я не сдержалась и выдала всё, что я о нем думаю. Он только хлопнул дверью!
— И все же вы, как я понимаю, отлично сыгрались? — желчно заметил Эрих.
— Ах, не все так гладко! Джеймс совершенно не умеет быть романтичным. А я не знаю, как превратить наши отношения в нечто возвышенное, незабываемое. Как было у нас с тобой. — Присев на подлокотник кресла, она обняла его голову. — Придумай что-нибудь, знаменитый писатель!
Эрих молчал. В такие минуты он совершенно не знал, что сделает в следующий момент — ударит, прогонит ее или станет придумывать «сценарий» для любовного свидания с соперником.
— Почитай ему Рильке, — посоветовал он, намекая на их первое свидание в Венеции. — Помнишь:
— Это не для него. Хотя… — Она и не вспомнила, как читала эти стихи с Эрихом. День в Венеции и впрямь канул в пропасть, но не восстал из забытья. Ремарк вздохнул, ощущая печаль столетнего старца по утраченной молодости.
— Вообще будь ласковой пумой, — он тронул ее щеку, и она одарила его нежной улыбкой. Он засмотрелся, впитывая загадку ее лица, магию которого бесконечно описывал в «Триумфальной арке»:
«…Смелое, ясное лицо, оно не вопрошало, оно выжидало… Глядя на него можно мечтать, о чем только вздумается. Оно словно красивый пустой дом, который ждет картин и ковров. Такой дом может стать чем угодно — и дворцом и борделем — все зависит от того, кто будет его обставлять. Какими пустыми кажутся по сравнению с ним пресытившиеся, точно маской покрытые лица…»
Марлен оживилась:
— Стихи — это хороший ход. Спасибо, милый! В следующую субботу приготовлю для тебя дивный обед. Ты неподражаем, Бони. — Она направилась к двери. — Спокойной ночи, малыш. Я не слишком тебя утомила своими проблемами?
— Если бы ты могла понять, какое небесное блаженство дарить тебе радость. Пусть хоть так — в роли постороннего соглядатая. Я твой Сирано с БеверлиХиллз. — Поцеловав Марлен руки, Эрих закрыл за ней дверь, чтобы снова погрузиться в одиночество и ожидание. Из зеркала, мелькнувшего в холле, на него косо глянул хмурый человек. Ремарк остановился и приблизил лицо к стеклу.
«Сколько все-таки горя и тоски умещается в двух таких маленьких пятнышках, которые можно прикрыть одним пальцем, — в человеческих глазах», — подумал он и выключил свет.
Ремарк понимал: Марлен не хочет отказываться от тех роскошных праздников, за возможность побывать на одном из которых обычная женщина отдала бы полжизни. Она не может появляться без достойного кавалера, а сам он все чаще избегал этой чести. Вот теперь и сидит в одиночестве. Не дождавшись приглашения, он пересек улицу и заявился непрошеным в дом Марлен.
Вошел и обомлел. Одетая к выходу, она задержалась перед зеркалом, внимательно оценивая свой туалет. Великолепная статуя, облаченная в одно из новых вечерних платьев. Изысканный черный бархат украшали перья райских птичек, выкрашенных в смоляной цвет. Они ниспадали веером от ее обнаженных плеч, отбрасывая тень на словно фарфоровую кожу. На голове плотно сидела маленькая чалма, сплошь выложенная блестящими перышками. Длинные бархатные перчатки, браслет с изумрудом и бриллиантами, великолепная квадратная бриллиантовая брошь.
Не обернувшись к вошедшему, Марлен взяла театральную сумочку с изумрудной застежкой, в которой лежала пудреница и портсигар.
— Что это ты явился? — Марлен мельком взглянула на Бони в зеркало, поправляя выпущенные изпод чалмы золотистые волны.
— Зигмунд Фрейд скончался в Лондоне от рака, — сказал он, осознавая нелепость своего сообщения.
— Жуткая трагедия! — усмехнулась Марлен. — Он только и делал, что болтал о сексе и морочил людям голову.
Ее кавалер уже нетерпеливо сигналил у подъезда. Эрих шутовски раскланялся:
— На выход, мэм!
Марлен взвилась:
— Кто эта потаскушка, с которой сегодня я тебя видела? — она пристально посмотрела на него. — Вот оно что! Значит, уже так далеко зашло!
«Равик достал сигарету.
— Это же просто глупо. Сама живешь с другим, а мне устраиваешь сцены ревности! Ступай к своему актеру и оставь меня в покое.
— Там совсем другое, — сказала она.
— Ну, разумеется!
— Конечно, совсем другое! — вдруг ее прорвало. — Ты ведь отлично понимаешь, что это другое. И нечего меня винить. Я сама не рада. Нашло на меня, сама не знаю как.
— Такое всегда находит неизвестно как…
— А ты… в тебе всегда было столько самоуверенности! Столько самоуверенности, что впору сойти с ума! Мне нужно, чтобы мною восторгались! Я хочу, чтобы из-за меня теряли голову! Чтобы без меня не могли жить! А ты можешь! Всегда мог! Я не нужна тебе! Ты холоден. Не смейся, я прекрасно вижу разницу между тобой и им, я знаю, что он не так умен и совсем не такой, как ты, но он готов ради меня на все».
— Холодный, самоуверенный Равик должен удалиться. Удачного вечера, пума. — Эрих не решился коснуться на прощанье ее руки, затянутой в черные атласные перчатки. Это он может жить без нее? Ах, если бы…
Вернувшись к себе, он напишет о Равике:
«Ему все еще чудилась белая, всплеснувшая крыльями Ника, но за ее плечами из тьмы выплывало лицо женщины, дешевое и бесценное, в котором его воображение запуталось, подобно тому, как запутывается индийская шаль в кусте роз, полном шипов…
Лицо! Лицо! Разве спрашиваешь, дешево оно или бесценно, неповторимо или тысячекратно повторено? Обо всем этом можно спрашивать, пока ты еще не попался, но уж если попался, ничто тебе больше не поможет. Тебя держит сама любовь, а не человек, случайно носящий ее имя… Любовь не знает ни меры, ни цены».
— Сегодня я победительница! Дралась с Уной Меркель! Смотри, какие синяки! — Марлен задрала рукав шелкового халата. — Мы должны были снимать сцену драки, где моя Дестри лупцует соперницу. Конечно, наш режиссер Джордж Маршалл струхнул и пригласил дублерш. Как же так — звезда может пострадать! Но я убедила Пастернака, что реклама будет грандиозная — Дитрих снимается без дублерш! Человек сто из разных журналов и обозрений дежурили у площадки. Им объявили, что драка будет без правил, когда все захваты разрешены. Рядом оборудовали пункт «скорой помощи» и создали жуткий ажиотаж. Когда прозвучала команда «мотор!», мы с Уной замерли. Тогда я прошептала ей: «Давай пинай меня, бей, рви волосы, колоти, а то я сейчас за тебя возьмусь!» С этими словами я зарычала, набросилась на Меркель и повалила ее на пол. Мы пинали друг друга, рвали волосы, царапались, катались по грязному полу, позабыв уже о камере. Но тут подоспел Стюарт и вылил на нас ведро воды. Он испугался, что я пострадаю, и разнимал нас, словно кошек. Уж я здорово помяла эту неженку. Ты знаешь, я очень сильная женщина.