Кто-то усомнился в том, что армия Ворошилова идет на Варшаву. Григорий, сам не ожидая, взбеленился, обозвал бойца паникером, Фомой Неверящим. Горячо доказывал: могло быть, и не только могло, но и есть на самом деле. Завтра, а то и послезавтра об этом узнает весь мир.

Тюрин шепнул на ухо:

— Не утешай, чего ты утешаешь? Не маленькие. Видим. Предали нас. Утешитель нашелся.

Андреев взъярился. Ярость его была тем сильнее, чем больше чувствовал, что не верит слуху, который защищает. В словах Тюрина было то, что подтверждалось беспорядком этих дней. С Тюриным жили душа в душу, частенько подтрунивали друг над другом. А тут Григорий возненавидел товарища. Теперь для Григория в воронежце все стало плохим: и рыжеватые выцветшие брови, и рябинки на щеках, и потрескавшиеся на жаре губы.

— Не шипи, — прохрипел Андреев, отодвигаясь от Семена. — Не шипи! Знаешь, за такие разговоры что бывает?

Игонин примиряюще улыбнулся:

— Ладно, ладно, Гришуха! Нервочки пошаливают, интеллигенция. А ты их в кулак!

Андреев обиделся. Как это Самусь и Петро не понимают его? Всем тяжело, не только Тюрину. Всем одинаково пришлось. Но одни стараются не показать своих переживаний, не подхватывают разные сплетни и паники не сеют. А Тюрин? Донимать своими переживаниями других, душу травить сомнениями — это похоже на измену крепкому неписаному закону товарищества, красноармейского братства. Кто нарушает этот закон, тому нет пощады. Разве не так? Чего же тут смешного? А Петро улыбается, ему чего-то смешно, когда плакать хочется. Еще с такой подковыкой: интеллигенция! При чем тут интеллигенция?

И обиженный, Андреев надолго замолчал.

3

Батальон Анжерова попал на глаза генералу из штаба армии. И хотя батальон основательно потрепали ожесточенные бомбежки, в нем сохранилось больше порядка, нежели в других пехотных частях, принявших на себя удар наземных войск противника. Генерала подкупил четкий порядок, который батальон соблюдал на марше, полная, еще мирного времени, экипировка бойцов, хотя при более тщательном осмотре можно без труда заметить и влияние войны: тот остался без скатки, кое-кто бросил противогаз. И тем не менее в сравнении с другими это была прочно сколоченная боевая единица, и генерал потребовал комбата. Анжеров, немногословный, подтянутый, тоже произвел на генерала отличное впечатление. И участь батальона решилась. Он перестал быть беспомощной песчинкой в сложном водовороте войны, а включился по воле высшего начальства в общий воинский механизм, чего и хотел Анжеров.

Генерал дал в распоряжение батальона чудом уцелевший автобат, и бойцы Анжерова разместились по машинам. Игонин постучал в кабину и крикнул шоферу:

— Эй, приятель! Шпарь без остановки до Варшавы. Не хочешь? Куда же тогда повезешь?

— К черту в пекло, — мрачно отозвался шофер.

— Да, от тебя, меланхолика, другого не дождешься.

Куда поедет батальон, никто не знал, кроме, разумеется, Анжерова. Это не так уж и важно — куда. Главное, батальон живет теперь не сам по себе, о его существовании знают в штабе армии, и не просто знают, а поручили какое-то несомненно важное задание. Уже одно это подняло настроение, положило конец тяжелой растерянности.

Анжеров прошелся вдоль машин, проверил, хорошо ли расселись бойцы. Отстав шага на два, его сопровождали два танкиста: один жидковат в плечах, а другой крепыш. Крепыш одет во френч, синие галифе, на голове фуражка с черным околышем. По тому, как он уверенно и независимо держался. Андреев угадал в нем командира. У второго танкистский шлем сбит на затылок, и на лоб упал русый чуб.

Капитан остановился возле машины, которую занял взвод Самуся, и позвал лейтенанта. Самусь вывалился из кабины кулем, качнулся неловко, стараясь потверже утвердиться на земле.

— Возьмите танкистов, — отрывисто бросил Анжеров и заторопился дальше, даже не обратив внимания на неловкость лейтенанта. Самусь уже в спину комбату отрапортовал:

— Есть, товарищ капитан! — И, повернувшись к танкистам, приветливо улыбнулся, широким хозяйским жестом приглашая в кузов: — Устраивайтесь. А ну подвиньтесь, хлопцы!

Урча моторами, машины рванулись с места и помчались вперед, поднимая пыль.

Танкисты устроились у правого борта. Игонин, оказавшийся их соседом, подмигнул:

— А где же третий?

Чубатый взглянул непонимающе.

— А, чудаки! — улыбнулся Петро. — Три танкиста, три веселых друга.

Но танкисты разговора не поддержали. Во вчерашнем бою они потеряли друзей и свои машины. Им было не до шуток.

Ночь опустилась вдруг, будто свалилась откуда-то, вызвездив небо. Далеко вправо от дороги горизонт окрасился дрожащим заревом: что-то горело. В небе гудели моторы невидимых самолетов. Канонада не смолкала ни на минуту, и казалось, будто в гигантской ступе толкли сахар. Шоферы не включали фар — было опасно. Часто останавливались, чтобы сориентироваться в обстановке. Тогда командиры бесшумно сновали мимо, о чем-то переговаривались между собой вполголоса. Тревожные звуки войны становились в такие минуты слышнее. Андреев, все еще не смог погасить обиды на Петра и Тюрина, поэтому сел порознь с ними. Он раскатал шинель, накинул ее на плечи и теперь чувствовал себя хорошо. Ему даже нравилась эта таинственность, это стремительное движение без лишнего шума — лишь ровно гудят моторы машин. Сзади чернеют смутные движущиеся очертания второй машины, за ней — третьей. В третьей тот, кто едет в кабине рядом с шофером, курит, и изредка в смотровом окне возникает красная неприятная болячка папироски, а потом она исчезает. Высоко в небе разбросал беспорядочно изумрудные и оранжевые горошины Млечный Путь. Как все-таки здорово жить!

Ехали всю ночь. На рассвете колонна остановилась на окраине Белостока. Батальон выгрузился, а машины укатили обратно. В густой дремоте дубравы Анжеров построил батальон и держал речь. Потуже натянул на глаза фуражку, расставил ноги на ширину плеч, чтоб тверже стоять, заложил руки за спину. Некоторое время глядел вниз, видимо, собираясь с мыслями. Заговорил глуховато, но четко:

— Третий день от Белого до Черного моря идут кровопролитные бои. Родина в опасности. На нашем участке фашистским войскам удалось продвинуться в глубь территории. Скрывать не буду: положение тяжелое.

Батальон слушал командира, затаив дыхание. Впервые бойцам прямо и честно рассказывали о положении на фронте.

— Батальону приказано, — продолжал Анжеров, — выполнять функции комендантской части города Белостока. Обстановка в городе такова: подразделения, квартировавшие здесь, ушли на фронт. Темные элементы учинили грабеж, насилие над населением. Мы должны навести революционный порядок. Никакой пощады врагам.

С восходом солнца батальон вступил в город. На улицах ни души. Четкие шаги сотен ног гулко отдавались в тишине. В маленьких домишках наглухо закрыты ставни. Солнце сверкало весело, играло в окнах многоэтажных домов, золотило островерхие макушки костела, трепетало в листве скверов, в которых озорно шумели воробьиные стаи.

Как-то странно было и дико: жизнь продолжалась, но без человека. Он исчез, спрятался, убежал. Город, полный доброго летнего солнца, — и ни души кругом. Только батальон, гулко печатая шаг, втягивался в каменный тоннель улицы.

Стали попадаться и первые следы грабежа. Просторные витрины магазинов разбиты. Тротуар усеян осколками толстого, зеленоватого стекла. Валяется кресло без одной ножки, со вспоротой голубой обшивкой. К стене отбросили куклу в ярком цветном сарафане. Ее гипсовая розовая головка раздавлена равнодушным мародерским сапогом.

Чем ближе к центру, тем заметнее следы погрома. На перекрестке двух центральных улиц на мостовую опрокинут газетный киоск. Журналы, газеты, книги разбросаны по мостовой и тротуару, изорванные, истоптанные.

— Книги даже помешали, — сказал Андреев Игонину. — Что же это за люди такие?

— Собаки! — сплюнул Петро. — Руки пообрывать таким мало. Ну уж попадутся они мне — душу вытрясу.