И вдруг все оборвалось. Маски исчезли, нет, они сами сдернули осточертевшие маски. Открылись лица, где не было скорби, было облегчение. Маскарад кончился. Многолетний, опасный. Кончились страхи, клятвы верности. Уцелели, вот счастье.
Альберт Шпеер, министр вооружения у Гитлера, в последние месяцы войны часто навещал фюрера. Он описывает, как Гитлер вдруг превратился в дряхлого старика.
Шпеер пишет: «В этом состоянии Гитлер, безусловно, вызывал сочувствие у своего окружения». Шпеер не скрывает собственного сочувствия. Гитлер превратился в жалкое подобие прежнего диктатора, но никто не вымещал на нем горечь поражения. То и дело Шпеер навещает его. С Гитлером были и Геббельс, и Борман, и Гиммлер. Прибывали прощаться.
Думаю, что Шпеер переживал уход Гитлера из жизни сильнее, чем он пишет. Но даже и в этом тексте, написанном двадцать лет спустя, он не может полностью скрыть своего чувства потери дружбы, той, что связывала их много лет.
Сознавал содеянное во времена нацизма, но в те годы он сам был нацистом, почитал Гитлера и, пересмотрев многое в своей жизни, не стал отрекаться от своих прежних чувств, не взглядов, а чувств.
Это правда, что в советское время науке уделялось большое внимание, о ней заботились куда более, чем в постсоветское время. Советская власть для ученых делала все, что могла, — квартиры, дачи, машины, высокие оклады. На первом месте были физики, поскольку они занимались оборонными делами. Престиж науки и ученых, соответственно, в обществе был высок. Они ходили, увешанные наградами, о них ставили фильмы, писали книги. Считается, что это было золотое время российской науки. И средства на нее отпускались большие. Все было так. Но была еще одна невидная, незаметная сторона жизни ученых. Недавно опубликована докладная записка руководителя КГБ СССР Серова. Он отвечает на запрос заведующего отделом науки ЦК КПСС Кирилина. Это справка из материалов на академика Ландау. Составлена она в декабре 1957 года. Ландау — великий ученый, гениальный физик, лауреат Нобелевской премии, его имя высоко котируется в мировой науке. Гений отличается от прочих людей тем, что он видит там, где мы ничего не видим. В 1947 году, когда мы все были одурманены победой, когда культ Сталина был в расцвете, когда атомщики были в почете, Ландау говорил: «У нас наука окончательно проституирована. Науку у нас не понимают и не любят, что, впрочем, и неудивительно, так как ею руководят слесари, плотники… Направления в работе диктуются сверху». В 1948 году он говорил: «Соединенные Штаты самая благотворительная страна… Я не разделяю науку на советскую и зарубежную. Мне совершенно безразлично, кто сделал то или иное открытие, поэтому я не могу принять участие в том утрированном приоритете советской и русской науки, которое сейчас производится». А если вспомнить, шумиха вокруг приоритета русской науки была в разгаре.
Откуда эти цитаты? Из донесений агентов КГБ, из материалов «оперативной техники». Из разговоров с членом Академии наук Шальниковым, с профессором Мейминым. «…Мне все равно на каком месте стоит советская физика, на первом или на десятом, я низведен до уровня „ученого раба“, и это все определяет» («один из близких людей Ландау», как отмечено в материалах. Он говорил, что «надо употребить всю силу, чтобы не войти в гущу атомных дел». Это фиксировалось несколькими агентами.
Приводятся материалы прослушки домашних разговоров, что говорил Ландау по поводу событий в Венгрии, событий в Чехословакии: «Наши решили забрызгать себя кровью. У нас это преступники, управляющие страной». 30 ноября 1966 года он сказал: «Наши в крови буквально по пояс. То, что сделали венгры, считаю величайшим достижением. Они первыми разбили, по настоящему нанесли потрясающий удар».
Непрерывно поступают материалы, записи его разговоров. С соавтором его работ Лифшицем, с женщинами, его любовницами. Среди авторов доносов — «один из наиболее близких ему людей». Аппараты подслушивания были установлены на квартире Ландау, судя по всему, и в лаборатории. «Через агентуру и технику установлено, что Ландау считает себя свободомыслящим человеком, что он, оказывается, имеет свои взгляды по вопросам политики нашего правительства» (одна из приближенных к нему женщин). Судя по всему, агентов было множество. Он был окружен со всех сторон людьми, от которых требовали донесений или которые добровольно доносили, устрашенные его высказываниями. Догадывался ли он об этом? Наверняка, но не желал себя стеснять, даже арест не остановил его. Свобода была необходимым условием его научного творчества, он не хотел бояться. Это был необъявленный вызов.
Одни подслушивали, другие боялись. Ученых делали доносчиками, агентами. И все это входило в так называемую заботу государства о науке, о престиже ученых. Такова была оборотная сторона жизни самых авторитетных и великих наших физиков, специалистов, что уж говорить об остальных.
«Она не русская», — говорила Аня про мать мужа, полячку. Не русская — это звучало у нее как обвинение. Она презрительно кривила губы — «не русская». В этих словах заключалось столько плохого, как будто от нее из-за этого происхождения всего можно ожидать. Ничего хуже быть не может. Нерусский — это несчастье. «По-твоему, русский — это заслуга, дается как орден?», — спорил с ней Сергей. Но ее ничем нельзя было переубедить.
В 2002 году стали готовиться к 300-летию основания Петербурга. Решили поставить в честь юбилея памятник. Объявили конкурс. Я посмотрел выставку проектов. Ходил, ходил. Убогая фантазия кружилась вокруг ангелов и фигур Петра. Вдруг подумалось, а зачем нужен подобный памятник, что за полезность, нигде в Европе, в городах куда древнее не видал я памятника в честь 500-летия, 1000-летия, чего наше провинциальное фанфаронство пузырится. Нельзя ли чем-то другим отметить? Придумал. Поставить знак в Петропавловской крепости на Государевом бастионе — «Отсюда в 1703 году началось строительство Петербурга». Что-то в этом роде. И что вы думаете — уговорил. Общественный совет согласился. Мэр Яковлев согласился, а в день города в 2003 году торжественно открыли этот знак на Государевом бастионе. Предложили там сбоку высечь мое имя, но я категорически отказался.
В советское время популярен был такой анекдот:
«Все ходят на работу, но никто не работает.
Никто не работает, но планы перевыполняются.
Планы перевыполняются, но в магазинах ничего нет.
В магазинах ничего нет, но на столах все есть.
На столах все есть, но все недовольны.
Все недовольны, но все голосуют „за“, и как голосуют! — например, за Брежнева 103 %».
Так мы развлекали друг друга в те годы.
Предсказанное настоящее — это, как выразился один социолог, устаревшее будущее. Будущее не имеет цели, ибо оно зависит от того, как развивается техника, а она развивается без всякой цели, ею управляют лишь случай, случайность, воображение творца, именно оно проектирует будущность человеческого сообщества, воздействует на социальную среду. Но что может придумать человек — это не предусмотрено, это полет его фантазии. Поэтому развитие техники, которое определяет социальные реформы и движение прогресса, — вот это развитие техники совершенно непредсказуемо.
В 1970 годы нас в Европе безошибочно определяли. Костюмы черные, штаны широкие, пальто драповое, тоже черное, на чай нигде не оставляют, товары ищут самые дешевые, пересчитывают свои центы и пфенниги, привозят бутылки водки, чтобы продать, матрешки, а что еще можно было загнать? Продавали в гостиницах, где жили. Не стеснялись предлагать в магазинах. А потому, что валюту давали грошовую. А потому, что глаза разбегались, таких товаров у нас не было. И чтобы навалом — носки, майки, рубашки… Все это кучами лежало в магазинах. Соблазны, соблазны. Идешь по улице от витрины к витрине. Ничего другого не видишь и не смотришь. Какая посуда, какие костюмы, обувь! У каждого длинный список: чего привезти, размеры, расцветка. Языка не знали, покупали что дешевле. Путаница в размерах. Примеряли друг на друге. Главное — найти, где распродажа. Главное — тряпки. Кофточки, джинсы. Потом, когда появились бабки, покупали аппаратуру. Проигрыватели. Стерео. Магнитофоны. Презервативы. Кто китайские, кто фирменные. Позже — виски, джин, кальвадос. По музеям вне программы — немногие, дорого… Лучше куплю бижутерию. Статуэтки. Коврики, ковры. Крепко прибарахлялись. В гостинице показывали покупки, сверяли цены… Советским рекомендовали ходить группами, во всяком случае, не в одиночку, «во избежание провокаций». И мы послушно ходили толпами, группами, испуганно жались друг к другу. Смотрели на нас с любопытством — «Русские идут!». Разглядывали, как туземцев. Любопытство… Смешок… Годы понадобились, чтобы мы как-то смешались с прохожими. Не успели раствориться, как снова обозначили себя, теперь уже хамской роскошью. Гуляй, Вася! Имели мы их всех.