Я был в курсе. Я прочел много книг, да и в целом имел широкий кругозор. Но я все равно спросил:

«Что они собираются делать?»

«Они ничего не могу сделать. Они могут немного замедлить его распространение при помощи радиотерапии. Но вылечить нельзя».

Я не мог выговорить слова. «Сколько….сколько…?»

«В худшем случае — несколько месяцев. В лучшем — год. Но не больше».

Говорить было больше не о чем. Я положил трубку и посмотрел на балкон, который по-прежнему считал их балконом, их дверью. Я вспомнил, как заметил их, потому что они держались за руки; поп-музыку, которую они слушали; доносящиеся звуки их голосов дальними летними вечерами. В поисках потерянного времени.

Опухоль в поджелудочной железе Стефана распространилась на печень и почти не реагировала на радиотерапию. Когда в октябре я навещал их, ему выдали насос с морфином, чтобы облегчить боль. Я думал, что он будет выглядеть ужасно, но, сидя на веранде с одеялом, укрывающим ноги, он выглядел более здоровым и расслабленным, чем тогда в августе.

Когда я сказал ему об этом, он грустно улыбнулся и пару раз нажал на насос. «Это потому что боль прошла. Вообще я чувствую себя нормально. Но я знаю, что оно разъедает меня изнутри. Это дело нескольких месяцев».

«Просто не верится. Ты только посмотри на себя».

«Да. Мы оба так сказали. Но уже ничего не поделаешь. Так получилось».

Карин сидела рядом, и он протянул ей руку. Они сидели, держась за руки и смотря на море. До моего ухода на пенсию оставалось два года, и я не мог вспомнить, когда я в последний раз плакал. Но тогда я заплакал.

Я тихо плакал, и когда Стефан и Карин это заметили, они обняли меня, чтобы утешить, — что было довольно глупо. Но от этого я заплакал еще сильнее. Из-за них. Из-за себя. Из-за всего.

Печень Стефана больше не справлялась с алкоголем, но в тот вечер на веранде он компенсировал это тем, что курил больше обычного. Карин пила вино и курила, потому что больше это не имело значения. Мы говорили о первом инсульте Карин, о том, как она теперь себя чувствовала, будто живя в кредит. Она вздохнула и погладила руку Стефана. «Я и не думала, что его придется выплачивать».

«Не думай так,? сказал Стефан. — Я мог бы погибнуть еще двадцать пять лет назад, если твоя версия верна».

«Почему?»? спросил я.

И тогда я узнал последний фрагмент информации об Оскаре Эрикссоне. Стефан вернулся к тому, что рассказал мне в госпитале — о двух детях, державшихся за руки, — к тому, что послужило началом истории Стефана и Карин.

«Это было еще не все. Девочка хотела меня убить. — Он украдкой взглянул на свою жену. — Так думает Карин».

«Это просто теория,? сказала она. — В которую поверят очень немногие».

«Как бы то ни было, — продолжал Стефан, — дети сидели, переплетя руки. Я хотел что-то сказать, потому что девочка была одета не по погоде, но потом…она повернулась и посмотрела на меня».

Лицо Стефана исказила боль, и он пару раз нажал на насос; он сделал глубокий вдох и медленно выдохнул, закрыв глаза. Несколько минут все молчали; лишь слышно было, как волны набегали на берег, и тихо тикал инфракрасный обогреватель. Мне уже начало казаться, что Стефан больше ничего не скажет, когда он снова выдохнул и продолжил:

«Итак. Я знаю, что это звучит странно. Она была ребенком лет двенадцати, может тринадцати, но когда наши взгляды встретились, я понял две вещи — четко, как откровение: первое — что она намеревалась убить меня, второе — что она была на это способна. Потому что я их потревожил. Когда она спрыгнула с чемодана и я увидел в ее руке нож, это чувство лишь усилилось. Нас разделяло несколько метров. Я посмотрел на нее и на мальчика; я понимал, что они собирались сделать. У девочки был такой вид, будто через секунду она набросится на меня, но в тот момент охранник крикнул, что мой прибыл мой поезд. Думаю, это меня спасло. Я попятился назад, а она осталась стоять с ножом в руке».

Стефан зажег сигарету и, глубоко затянувшись, удовлетворенно вздохнул. Он посмотрел на сигарету и покачал головой.

«Я снова могу курить. Это почти того стоит».

Карин хлопнула его по плечу. «Не говори так, глупый».

«Так что они хотели сделать? — спросил я. — Дети?»

Стефан провел указательным пальцем по своей ладони.

«Она надрезала свою руку. Чтобы пошла кровь. Он сделал то же. Они сидели, смешивая свою кровь. Вот почему они так держались за руки. И вот почему Карин выдвинула эту теорию. Которую полиция не поддержала».

«Нам, людям, известно так мало,? сказала Карин. — Нам не известно практически ничего».

Мы смотрели на море и думали об этом, а Стефан затягивался сигаретой. Затушив ее, он сказал:

«Знаете, что самое обидное? Не то, что я умру. А все мои мечты. Которым придется умереть.

Которые никогда не осуществятся. Но с другой стороны…? Стефан посмотрел на лежавшую на столе руку Карин. — Но с другой стороны, многие из них осуществились. Так что это, наверное, не имеет значения».

Я не помню, что еще было сказано в тот вечер, но это был последний раз, когда я видел Стефана и Карин. На то время состояние Стефана было критическим, но стабильным, и врачи считали, что у него есть еще как минимум несколько месяцев, поэтому когда мы прощались, ничего не предвещало того, что мы прощались навсегда.

Но потом кое-что произошло.

Когда я позвонил им в понедельник через пару недель, никто не взял трубку. Когда ответа не было и на следующий день, я стал беспокоиться. В среду я получил открытку со стокгольмской маркой. Это была фотография аэропорта Арланда, а на обратной стороне было написано: «Пускай старые мечты умирают. Теперь у нас есть новые. Спасибо за все, дорогой друг. Стефан и Карин».

Я повертел открытку в руках, но остался в недоумении. Арланда? Пускай старые мечты…они поехали за границу? Узнали о новом методе лечения? Это казалось весьма маловероятным. В конце концов, именно поэтому я так тяжело воспринял известие о болезни Стефана. Так же хорошо, как и они, я знал, что рак поджелудочной железы неизлечим. Нигде.

В субботу у меня был выходной, и я сел на автобус до Остернаса. У меня был запасной ключ от их дома и разрешение приходить туда, когда они были в отъезде. Тем не менее, я все же чувствовал себя неловко, когда открыл входную дверь и позвал: «Эй? Кто-нибудь дома?». Будто вторгался в личное пространство. Но я должен быть узнать.

В доме недавно убрались, и от деревянного пола еще исходил слабый запах чистящего средства. Стояла абсолютная тишина, и было понятно, что дома никого не было. Но я все же осторожно шагал по коридору, будто боясь нарушить какое-то хрупкое равновесие.

Холодильник был пуст, а нагреватель воды выключен. Отопление не работало, и в доме было довольно холодно. Открыв шкаф Стефана, чтобы взять его свитер, я увидел, что там не хватало многих вещей. Они уехали — это было очевидно. Я натянул желтый шерстяной кардиган с большими пуговицами, который Стефан ненавидел; он хранил его только потому, что я надевал этот кардиган, когда мы сидели на веранде.

Я прошелся по дому и обнаружил другие признаки хорошо организованного, но очевидного отъезда. Я не нашел их новых фотоальбомов, а на стойке не было их любимых дисков. Наконец я очутился около кабинета Карин. Если я не найду ответ там, то не найду его нигде. Я осторожно открыл дверь.

Да, я должен признать: открывая очередную дверь, я боялся найти их, лежащих в смертельном объятии, — в лучшем случае принявших большую дозу морфина Стефана, в худшем — воспользовавшихся каким-нибудь более очевидным способом.

Но в кабинете Карин прекрасных трупов не оказалось. Однако там была распечатанная квитанция и конверт с фотографией внутри. Они аккуратно лежали на столе, будто их специально оставили там, чтобы я их нашел.

Квитанция о покупке билетов на самолет. Два билета до Барселоны в один конец, четыре дня назад. Пока все было ясно. Они уехали в Испанию. Но фотография была непонятной. На ней была группа людей, предположительно? семья. Мать, отец и двое детей стояли на улице ночью, ярко освещенные вспышкой фотоаппарата. Вокруг них были вывески и знаки на испанском и каталонском, поэтому нетрудно было догадаться, что фото сделано в Барселоне.