А на каменном фундаменте железной решетки, окружавшей обгоревшее здание, сидели три бойца. Они были в черной, изорванной одежде, лица их были измождены, глаза закрыты, головы запрокинуты. Они спали. Двое других лежали прямо на снегу, глаза их были открыты, и в глазах стояла боль.

Когда показалась санитарная машина, боец, лежавший на снегу, потянул за ногу одного из тех, кто сидел и спал. Спящий проснулся и колеблющейся походкой пошел на дорогу, поднял руку, остановил машину. Машина подъехала к забору. Санитары положили на носилки сначала тех, кто лежал на снегу, потом хотели укладывать тех, кто сидел у забора с запрокинутой головой и с глазами, крепко закрытыми. Но Ивашин — это он останавливал машину — сказал санитару:

— Этих двух не трогайте.

— Почему? — спросил санитар.

— Они целые. Они притомились, им спать хочется.

Ивашин взял у санитара три папиросы. Одну он закурил сам, а две оставшиеся вложил в вялые губы спящих. Потом, повернувшись к шоферу санитарной машины, он сказал:

— Ты аккуратнее вези: это, знаешь, какие люди!

— Понятно, — сказал шофер. Потом он кивнул на дом, подмигнул и спросил: — С этого дома?

— Точно.

— Так мы о вашем геройстве уже наслышаны. Приятно познакомиться, — сказал шофер.

— Ладно, — сказал Ивашин. — Ты давай не задерживай.

Ивашин долго расталкивал спящих. Савкину он даже тер уши снегом. Но Савкин все норовил вырваться из его рук и улечься здесь, прямо у забора.

Потом они шли, и падал белый снег, и они проходили мимо зданий, таких же опаленных, как и тот дом, который они защищали. И многие из этих домов были достойны того, чтобы их окрестили гордыми именами, какие носят боевые корабли, например: «Слава», «Дерзость», «Отвага» или — чем плохо? — «Гавриил Тимкин», «Игнатий Ивашин», «Георгий Савкин». Это ведь тоже гордые имена.

Что же касается Савкина, то он, увидев женщину в мужской шапке, с тяжелым узлом в руках, подошел к ней и, стараясь быть вежливым, спросил:

— Будьте любезны, гражданочка. Вы местная?

— Местная, — сказала женщина, глядя на Савкина восторженными глазами.

— Разрешите узнать, кто в этом доме жил? — И Савкин показал рукой на дом, который они защищали.

— Жильцы жили, — сказала женщина.

— Именно? — спросил Савкин.

— Обыкновенные русские люди, — сказала женщина.

— А дом старинный? — жалобно спросил Савкин.

— Если бы старинный, тогда не жалко, — сокрушенно сказала женщина. — Совсем недавно, перед войной построили. Такой прекрасный дом был! — И вдруг, бросив на землю узел, она выпрямилась и смятенно запричитала: — Да, товарищ дорогой, да что же я с тобой про какое-то помещение разговариваю, да дай я тебя обниму, родной ты мой!

Когда Савкин догнал товарищей, Ивашин спросил его:

— Ты что, знакомую встретил?

— Нет, так, справку наводил…

Падал снег, густой, почти теплый, и всем троим очень хотелось лечь в этот пушистый снег — спать, спать. Но они шли, шли туда, на окраину города, где еще сухо стучали пулеметы и мерно и глухо вздыхали орудия.

1943

Виктор Васильевич Полторацкий

Рамонь

В июле 1942 года, когда завязались бои под Воронежем, туда с другого участка фронта был переброшен Н-ский артполк. До Ельца артиллеристы ехали поездом, потом выгрузились и дальше пошли через Задонск по шоссе.

Шли ночью. А ночи в том году были жаркие, душные. Люди задыхались от пыли. Кругом лежали серые, выгоревшие от зноя поля. В жесткой траве кричала какая-то птица, и крик ее был похож на человеческий голос, просивший «пить, пить»…

Порой на шоссе возникал прерывистый, ноющий звук немецкого самолета. Тогда поспешно гасились цигарки, прекращались разговоры, словно сверху могли их услышать, и люди с тревогой вглядывались в неверное темно-синее небо. Но звук удалялся и пропадал. Все облегченно вздыхали.

Раза два колонну бомбили. Впрочем, все обошлось благополучно. Осколками убило лишь двух лошадей. Их выпрягли и оставили в кювете возле дороги.

К концу третьей ночи полк повернул с шоссе на проселок, на рассвете вошел в маленький, раскинувшийся над рекой городок. Здесь остановились на отдых. Орудия, повозки, машины разместились за городом в роще. Подъехала походная кухня. Стали готовить солдатский завтрак. В ожидании его утомленные бойцы прилегли, кто прямо на траву, кто на разостланную палатку.

Командир 6-го орудия Андрей Сотников, высокий сутуловатый мужчина лет тридцати, с осунувшимся, серым от пыли лицом, сказал ездовому Хабибулину, чтобы тот, когда будут раздавать завтрак, получил бы и на него, а сам неторопливой походкой усталого человека пошел к городу.

Этот маленький, тихий, зеленый городок привлек Сотникова каким-то совершенно мирным уютом, от которого он уже отвык за долгие месяцы войны. Словно детством повеяло на него от заросших травой улиц, от крашеных палисадников и старых резных калиток.

До войны Сотников жил в Чернигове. Гитлеровцы сожгли этот город дотла. В Чернигове у него была семья. Жена и двое детей. Мальчик и девочка. Сотников оставил их в первый месяц войны, когда пошел в армию. Где семья теперь, он не знал, хотя надеялся, что Катя с детишками выбралась из Чернигова.

Он разыскивал их, посылая десятки запросов в разные учреждения, ведавшие эвакуацией, но ответов пока не получил.

Война сломала, исковеркала жизнь этого человека. Разрушила его семью, сожгла его дом.

Он все-таки верил, что семья найдется, что он еще увидит и своих детей, и жену. Но как они будут жить, где обретут свой угол?

Сожженные и разбитые города, толпы измученных беженцев на дорогах, столбы дыма и пыли, вытоптанные поля, нервозная сутолока на вокзалах — все, что встречал Сотников за время войны, оставили в душе его тяжкий след. Ему же казалось, что нигде нет такого места, до которого бы не дотянулась своей безжалостной рукою война.

И вдруг этот незнакомый маленький городок с тишиной палисадников, с прохладой реки…

Шел Сотников по тихим, только еще просыпавшимся улицам и вдыхал теплый утренний запах парного молока. Во дворах спокойно кудахтали куры. Белая коза паслась в переулке.

Один домик с голубыми наличниками был очень похож на его черниговский дом. Даже в палисаднике росли его любимые розовые мальвы, и ползучие плетни тыквы зеленели вдоль изгороди.

На перилах крылечка, уже озаренных розовым солнцем, свернувшись в клубок, дремал серый котенок. Сотников протянул руку, чтобы погладить его, но котенок быстро вскочил, выгнул дугой пушистую спинку и воинственно фыркнул.

— Глупый, — упрекнул его Сотников и, улыбаясь, пошел вдоль забора, из-под которого выглядывал куст бузины. Он намеренно задел плечом одну ветку, и на пыльную гимнастерку его упали несколько капель росы, сверкнувших на солнце маленькой радугой.

Он шел все дальше, из одного переулка в другой, и почему-то ему казалось, что он уже ходил здесь когда-то раньше.

Возле колодца он встретил девушку лет шестнадцати, белокурую, в ситцевом розовом платье. Ему захотелось напиться. И, припав к полному ведру сухими, потрескавшимися губами, он стал пить колодезную, показавшуюся необыкновенно вкусной, воду, такую холодную, что от нее ныли зубы.

— Что это за город? — спросил он у девушки.

— Рамонь, — певуче сказала она.

И вдруг от этого незнакомого слова все заликовало в солдатской душе.

— Рамонь — хрустально звенели над ним жаворонки. Тонкой дразнящей рамонью пахли цветы в палисадниках, и даже трава у колодца была шелковистая, словно слово рамонь…

Девушка достала из колодца еще ведро и, ловко перехватив его в левую руку, пошла домой, быстро мелькая бронзовыми от загара ногами и все оглядываясь на удивительного, невесть чему улыбающегося солдата. Он смотрел ей вслед, видел, как расплескивается вода из ее полного ведра и как отрываются от него голубые, розовые, золотистые искорки капель.

В рощу, к месту привала полка, Сотников вернулся часа через полтора. Каша в котелке давно уже остыла, и Хабибулин сыто дремал, прислонившись к дереву. Взглянув на Сотникова, обычно замкнутого, молчаливого, он, видимо, заметил в нем какую-то перемену и спросил: