Автора воспоминаний можно считать более чем беспристрастным свидетелем. Польская аристократка, по матери немка, ассистентка университета, она стала в дни войны сотрудницей так называемого польского комитета помощи, который возглавлял председатель главного опекунского совета Адам Роникер.
Вступая в контакт с гитлеровцами, эта организация делала попытки оказать помощь заключённым в тюрьмах. По просьбе краковской профессуры в сентябре 1941 года, Лянцкоронская безуспешно пыталась отыскать следы исчезнувших учёных Львова. Затем по поручению главного опекунского совета она прибыла в Станислав, откуда недавно ушли венгерские части и вся власть перешла к гитлеровцам. Сразу же после ухода венгерских войск так же таинственно, как и во Львове, была арестована и исчезла значительная часть интеллигенции Станислава — около двухсот пятидесяти человек. Это были учителя средних школ, инженеры, врачи, агрономы — преимущественно польской национальности. Был среди захваченных и директор госпиталя, известный хирург Ян Кохай, которого не спасла даже охранная грамота гитлеровцев, выданная Кохаю за излечение немецких офицеров1.
Стараясь выяснить, как можно помочь заключённым, думая, что Станиславская интеллигенция ещё жива, К. Лянцкоронская в январе 1942 года посетила Станиславского прокурора Роттера. Всё население называло его «пьяным прокурором». И на этот раз он принял Лянцкоронскую пошатываясь. В разговоре он подтвердил то, о чём было известно раньше. Из двух тюрем Станислава только одна подчинялась Роттеру. Другой, большей, всецело ведал шеф Станиславского гестапо Ганс Кригер. Этот немец наводил ужас на жителей Станислава с первых же дней его появления в городе.
Роттер сообщил Лянцкоронской, что в подвластной ему тюрьме есть всего несколько поляков — уголовных преступников.
— Значит, все политические узники в другой тюрьме? — спросила Лянцкоронская.
— Какие «все»? Что это значит — «все»? — насторожённо спросил Роттер, заметно трезвея.
— Все, которых здесь арестовали после прихода немцев. Прежде всего двести пятьдесят учителей, инженеров, врачей, адвокатов, которых забрали сразу, а потом длинная вереница тех, которые были арестованы после.
— Много заключённых имеет, наверное, Кригер, но я сомневаюсь, чтобы он согласился принимать для них продукты.
«Чувствовалось, — вспоминает Лянцкоронская, — что прокурор не говорит всего, о чём думает, и я понимала, что из него в столь опьянённом состоянии можно вытянуть больше».
— Там, должно быть, огромная тюрьма. Ведь он арестовал несколько сот поляков, — продолжала Лянцкоронская.
Молчание.
— Там есть очень мало людей, — проронил наконец Роттер.
— Так я вас спрашиваю, господин прокурор, где остальные, где находится вся интеллигенция Станислава?
Прокурор встал, слегка пошатнулся, опёрся о кресло и перегнулся через его спинку.
— Зи зинд алле тот! — выкрикнул он внезапно. — Я, я, тот… — повторил он. — Кригер хат зи эршоссен, бевор их камм, оне рехт, оне герихт. Виссен зи вас дас фюр ейншен штаатсанвальд ист?..[8]
Тем не менее, несмотря на этот истерический выкрик-признание, прокурор Роттер, старавшийся казаться объективным стражем порядка, охотно вызвался сопровождать польскую аристократку к шефу гестапо.
Гестапо помещалось в Станиславе на улице Билин-ского, переименованной в штрассе дер Полицай. Когда Лянцкоронская вошла первой в святая святых Станиславского гестапо, «в другом конце большой и продолговатой комнаты поднялся из-за стола высокий, рано обрюзгший молодой человек лет тридцати — тридцати двух, очень светловолосый. Его большой рот был сильно выдвинут вперёд, губы толстые, щёки массивные. Нижняя часть лица была очерчена резче верхней. Его очень бледные, выпуклые глаза смотрели через очки без оправы».
Так выглядел Кригер во время первого его посещения сотрудницей главного опекунского совета. Вторая их встреча состоялась 25 апреля 1942 года, когда Лянцкоронскую вызвали к шефу гестапо уже не в качестве представительницы опекунского совета, а на допрос. Кригер считал её деятельность вредной, однако после почти четырёхчасового допроса Лянцкоронскую отпустили. Однако 12 мая 1942 года её арестовали, и сам Кригер сообщил ей, что она будет отправлена в концентрационный лагерь Равенсбрюк. Несколько удивлённый тем, что Лянцкоронская приняла эту весть без особого волнения, он спросил, что о нём думают в Станиславе.
Услышав уклончивый ответ, шеф гестапо рассвирепел и потребовал говорить откровенно.
— Вас боятся, — сказала Лянцкоронская. — С вашим именем связывают арест двухсот пятидесяти человек— учителей, инженеров, врачей.
— Попросту — интеллигенции, — оборвал Кригер, смеясь и кивая головой.
— Особенное внимание обращают на факт ареста хирурга Яна Кохая, который спас жизнь четырём немецким лётчикам, рискуя своей собственной. И он исчез без следа. Ему даже пришла благодарность от рейхлюфтваффенминистериума, но она его уже не застала.
— Благодарность Кохай получил из моих рук, — сказал Кригер.
— И, невзирая на это, такого человека не освободили?
— Какое имеет отношение одно к другому? — спросил Кригер. — Ведь мы всегда имеем списки тех, кого надо арестовать. Так бывает всегда. Вы знаете, где ещё так было? — Тут он дико рассмеялся. Она была в растерянности, не зная, к чему он клонит, а шеф гестапо продолжал: — Во Львове! Да, да. Профессора университета! Ха-ха! Это моё дело, моё! Сегодня, когда вы уже отсюда не выйдете, могу вам это сказать. Да, да. В… — тут он назвал какой-то день, кажется четверг, — в три часа пятнадцать минут…
Так проболтался осуждённой на смерть польской аристократке гауптштурмфюрер[9] СС Ганс Кригер. Тот, кто принимал в полутёмных подвалах бурсы Абрагамовичей свозимых отовсюду, с разных улиц старинного города, учёных. Быстро допрашивал их, избивал, вершил суд скорый и по-фашистски «праведный», а потом небольшими партиями отправлял в лощину, затерянную между Вулецкими холмами, на одном из которых лицезрел экзекуцию профессор теологии и старший лейтенант батальона «Нахтигаль» ревностный католик Теодор Оберлендер.
Если бы Кригер хоть на минуту подумал о том, что Лянцкоронская останется в живых, никогда бы он не был так откровенен. С точки зрения суровых законов гестапо его хвастливая болтовня нарушала предписание хранить в строжайшей тайне решительно всё, что творят палачи-эсэсовцы. Но шеф гестапо был убеждён, что Лянцкоронская уже никогда не сможет ничего рассказать.
Ганс Кригер не знал того, что незадолго до ареста, 3 апреля 1942 года, Лянцкоронская была в Варшаве и беседовала с командующим пресловутой Армией Крайовой генералом Бур-Комаровским. Не знал шеф Станиславского гестапо и того, что его новая арестованная тесно связана кровными аристократическими узами со многими княжескими и графскими фамилиями в Польше и за границей, а также с итальянской Савойской королевской династией Сабаудов.
После ареста Лянцкоронской родственники и знакомые пустили в ход все свои связи и королевская итальянская Савойская династия ходатайствовала о её судьбе перед всевластным рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером.
«…Если вы не знаете никого лично из Сабаудов, а ходатайство тем не менее имело место, значит, у вас в Италии много приятелей. Говорю это вам, хотя не имею права делать это, сохраните тайну при себе. Хочу, чтобы вы об этом знали, — ходатайство очень влиятельное, сильное… Гиммлер очень обозлён этим делом, велел вас перевезти во Львов. Я должен сейчас составить протокол и переслать его в Берлин. Посмотрим, что будет дальше». Такими словами встретил перевезённую во Львов из Станислава Лянцкоронскую сотрудник львовского гестапо Кучман, который раньше служил в батальоне «Нахтигаль». Впоследствии он попал в подчинение к палачу города Санока криминальному советнику Стависскому. Узнав о том, что по приказу Кригера Лянцкоронская сидела семь дней в тёмном подвале, Стависский разозлился, а Кучман пообе-тал ей «хорошее питание, отдельную камеру, постель, книжки». Знаки внимания были вызваны, по словам Вальтера Кучмана, тем, что «она была единственной полькой, для которой Гиммлер сделал такое послабление». Можно после этого судить, насколько сильным было заступничество Савойской династии.