Вскоре почувствовал: хлюпает в сапоге что-то. Оказалось — пуля прошила мякоть ноги. Быстро сделал сам перевязку.

Внезапно стрельба оборвалась. Иван увидел: откатились вояки вниз, за южные скаты. Значит, сколько их ни было, а не одолели?

— Ребята, первый приступ отбили! Дозарядить оружие. Сейчас снова пойдут.

Туман держал отвратительную гарь японской мелинитовой взрывчатки. Ел глаза кислый пороховой дым.

Не стреляли. Тишина эта почудилась Ивану шаткой, вкрадчивой.

Сколько же времени? Оказалось — 3 часа 20 минут. Не поверил: неужели прошло всего восемь минут, как началась атака противника с тыла?

— Товарищ командир! Лезут с маньчжурской стороны! — доложил наблюдатель.

Верно. Об этом оповестил с фронта мощный ружейно-пулеметный огонь. Было похоже, что начался общий штурм по всему участку вдоль сопок Заозерной и Безымянной.

С бруствера Иван различил: из тьмы, снизу, старательно и быстро, словно полчища черной саранчи, ползут фигуры в овально вытянутых касках.

С вершины гребня донесло голос начальника заставы Петра Терешкина:

— Постоим, други, за советскую землю!

5 часов 30 минут.

Тягостнее не бывает — видеть, как сраженным падает на землю твой товарищ.

Горестнее нет горечи, когда на твоих глазах слабеет, истекая кровью, такой же парень, как ты, твой ровесник, слабеет, распахнув ворот с зелеными родными петличками, все больше и больше белеет лицом, уходя…

Так пусть не сетуют те, однообразные, будто с одной колодки, манекенчики, что попадают под шахтерски тяжелую Иванову руку. Когда осколком снаряда вывело из строя дегтяревский пулемет, а те, словно саранча, все лезли и лезли, — схватился Иван за ствол и стал крушить врагов. Чужие солдаты от него разбегались в страхе.

Слышались стоны, причитания на чужом языке, кто-то рыдал истерично, многие, столбиками встав на колени, молились среди десятков убитых и покалеченных — тех, кто пришел завоевать эту землю, а сейчас пепельно-серыми грудками усеял юго-восточные скаты высоты Заозерной.

В жестокой контратаке левый фланг отбил вражеский удар со стороны Дигашели.

Чудовищное численное превосходство снова не помогло противнику.

Побежал Иван в палатку к раненым — разжиться винтовкой. Но не отдают ребята. Мол, сделают нам перевязку — мы снова в бой… Попросил тогда бойца из своего взвода Валова, раненного очень тяжело. А тот:

— Товарищ командир, винтарь не отдам. Вы меня отнесите на линию огня, сам я буду стрелять.

И еще одним раненые поразили Ивана. Пограничники с пулевыми или осколочными ранениями в голову, грудь, живот лежали молча. Многие набивали патронами пулеметные магазины и ленты.

Был миг — ужасом объяло Ивана. Старательные фигурки в хаки сумели незаметно подтащить станковый пулемет «гочкис», быстро и деловито установили его на треногу. Бросилось это Ивану в глаза лишь в ту последнюю долю секунды, когда пулемет, дергаясь длинным рубчатым стволом, отрывисто загукал, выплевывая веер пуль.

Пал на землю ничком, вжался в нее лицом, локтями разбросанных рук, грудью, коленями. Ощутил ее каменистость, влажный дух и прогорклый запах пыли… На мгновение какое-то Иван не то чтобы вспомнил, а скорее подсознательно отметил родственность этого восприятия с очень близким: так чувствовал он землю в штреке, ведущем в земное нутро…

В следующую секунду у кого-то из пограничников под рукой оказалась граната, и смолк пулемет, подавившись взрывом.

Страшно ли в бешеной круговерти взрывов, стрельбы, жалящих насмерть кусков металла? Да. Но думать о том не приходилось — дрался во всю силу крепкой своей натуры.

Что вело его в бою? О сокровенном не кричат. А наверное, это было оно. У каждого, пожалуй, самое святое чувство — чувство Родины. Оно включает огромное твое пространство — степи, горы, тайгу, берег океана, ту безбрежную даль, в которую глядел и не мог наглядеться в окошко вагона, пока отстукивал он колесами дороженьку от Донбасса до Приморья.

И оно же — то, как раньше семья жила в развалюхе и голодала, а теперь батька — уважаемый человек, мастер угольного забоя, и стали жить, как дай бог каждому.

И рефреном звучало в душе Ивана сказанное комиссаром — «Обретешь в бою».

Останется ли жив? Не знал. Эх, краешком глаза — если бы он мог! — глянуть из той огненной ночи в будущее…

Нет, Иван просто не поверил бы, скажи ему кто-нибудь! «Твое мужество в бою будет отмечено особо». — «Да быть того не может, — удивился бы. — А что я такое сделал особое? Не подставлять же шею под те гранаты или самураев тесак! Ну и не бежать же со своей, кровной земли…»

Между тем его самоотверженная, с полной отдачей боевая работа не могла быть не замечена. Он трижды возглавил группу разведчиков, каждый раз добывал сведения, первостепенные для победы в бою. Умело, расчетливо, с тактической сметкой командовал взводом, отбив пять атак противника. И трижды вел за собой людей, контратакуя. Накрепко сплавились в нем храбрость с командирской твердостью, личный пример с хладнокровием, столь важным в трудную минуту для подчиненных. Наконец, в горячие часы отчаянной ночной схватки он собственноручно «успокоил» многих, карабкавшихся на сопку с той стороны, стреляя из станкового и ручного пулеметов, как виртуоз гранатометчик и мастер рукопашного удара. Будучи не единожды ранен, он продолжал сражаться.

Мог ли Иван знать заранее, какую заслужит высокую честь? Под пулями не до почестей. Выполни боевой приказ. Убей врага. Выручи своего. И сам останься жив. Вот и все.

Иван Чернопятко стал одним из тех пяти пограничников, которые первыми в пограничных войсках удостоены звания Героя Советского Союза.

Михаил Иванович Калинин вручил Чернопятко Золотую Звезду № 101.

За умелое командование взводом в бою при многократном численном перевесе врага присвоено ему воинское звание «лейтенант».

Назначен начальником погранзаставы.

Принят слушателем в Военную академию имени М. В. Фрунзе.

Его именем названа улица в Горске на Донбасщине, улица, где бегал он еще мальчишкой и где продолжали жить его мать и отец.

В родном Посьетском, после боев — Краснознаменном погранотряде, едва подлечился в госпитале, торжественно приняли Ивана Чернопятко в партию. И за то, что не щадил в бою ни крови, ни самой жизни, суждено ему незабываемое.

Весну 1939 года страна встречала радостно, приподнято, утверждая веру в будущее. В марте открылся XVIII съезд партии Ленина. Как заведено, суммировались итоги труда народа. Обсуждался план третьей пятилетки. Делегаты одобрили курс Советского правительства — против разжигания новой войны и вместе с тем за укрепление обороноспособности Родины.

Настал миг — в едином порыве встали все в Большом Кремлевском дворце. Под боевыми знаменами, чеканя шаг, приветствовать съезд коммунистов вошли шеренги делегации Красной Армии и Военно-Морского Флота.

Настала тишина. Все увидели на трибуне съезда рослого, с литыми плечами и молодого (многим даже показалось — просто юного) командира в зеленой фуражке. И тут объявили: первое слово, от пограничных войск страны, имеет участник боев у озера Хасан Герой Советского Союза лейтенант Чернопятко.

Делегаты съезда, как записано в стенограмме, встретили его так: «Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают. Возгласы: «Да здравствуют пограничники!»

О чем он говорил? Самому Ивану казалось, что обращается он к ребятам, с которыми работал на Голубовском руднике. К своему отцу. К матери Алексея Махалина и других полегших за Родину.

Гордо назвал Иван своих бесстрашных товарищей, первых пограничников, Героев Советского Союза: командир отделения Гильфан Батаршин, лейтенант Василий Виневитин, лейтенант Алексей Махалин, лейтенант Петр Терешкин.

Закончил он свое слово к съезду партии стихами. Теперь они кажутся пророческими, клятвой тех, кто вскоре встретил в дозоре на западных рубежах зыбкий рассвет 22 июня 1941 года: