Часом позже я превратился в тряпку. Я чувствовал себя виноватым и стыдился не потому, что продолжал жить, став свидетелем преступления, а потому, что я не прибегнул к аналогичному насилию, чтобы вырвать у преступницы признание. Я досадовал на себя за то, что настолько подавил свои животные инстинкты. Это место было наводнено призраками. Если бы кто-нибудь искал оправдание тому, что он — еврей, здесь он мог бы найти шесть миллионов доводов в пользу своей правоты.

Я зашел в какое-то кафе, чтобы выпить и еще раз прочесть копию письма с доносом цветочницы. Затем я достал клочок бумаги, на котором госпожа Арман написала по моей просьбе адрес химчистки. Даже не будучи графологом, я отметил очевидное сходство ее почерка с документом, снятым мной на кальку в архиве.

Я снова перечел письмо. Запечатлев в памяти каждую фразу, каждое слово и каждый знак текста, впитав в себя малейшее движение этого пера и всякий мало-мальски заметный его изгиб, я стал ходячим сгустком ненависти.

Цветочница была в магазине одна, как обычно в этот час. Я вошел туда решительным шагом.

— Здравствуйте, сударь! Что вам понадобится сегодня? — спросила она меня шутливым тоном. — Букет «Монна Лиза», ручка, точное время?

— Хризантемы.

Как истинная коммерсантка лавочница изменила выражение лица, подстраиваясь под мое. Она смотрела на меня едва ли не с состраданием.

— Те, что остались, недостойны внимания, — произнесла цветочница с сожалением. — Может быть, возьмете лучше гвоздики?

— Не важно, лишь бы они не боялись солнца.

— Кому их доставить? — осведомилась она.

— Фешнерам, аллея Сефора, в Банье.

— Пишется, как фамилия торговцев мехом?

— Точно так же. К тому же это их родня. Вы их знаете?

— Конечно, уже давно… Летом я отдаю Фешнерам свою норку на хранение. Всякий раз, когда я дарила дочери манто, оно было из их магазина. Я — хорошая клиентка.

Госпожа Арман неожиданно для себя попала в точку, ведь я считал ее единственной клиенткой Фешнеров, непохожей на остальных. Она еще раз прочла написанное и задумалась.

— Не хватает номера дома…

— Сотый участок.

— Странный адрес…

— Не для могилы.

Цветочница нахмурилась. Атмосфера в магазине стала несколько более напряженной. Наблюдая за женщиной краем глаза, я был готов подметить любое проявление ее слабости. Преимущество было на моей стороне, и я твердо вознамерился его использовать.

— Сегодня — годовщина смерти родственников господина Анри, — произнес я с подобающей значительностью.

Не при упоминании ли о скорбной дате нож цветочницы соскользнул? Так или иначе, она глубоко порезала большой палец. Показалась тонкая струйка крови, которую она попыталась остановить с помощью бумажного носового платка. Моим первым побуждением было ей помочь, но я тотчас же обуздал свой порыв. Мне все же не пристало принимать участие в судьбе доносчицы. Ее замечание не заставило меня раскаяться в своем решении.

— Я думала, они умерли в лагере, эти…

«Эти»… Весьма безобидного слова оказалось достаточно, чтобы обезобразить облик употребившей их женщины. Цветочница произнесла свою реплику со сдержанной брезгливостью, которую не показывают приличные люди, и это свидетельствовало о ее крайне высокомерном отношении к соседям напротив, о чем я подозревал. Эти слова были не просто пронизаны неприличным в данном случае цинизмом, а источали презрение. Я бы себе не простил, если б лишился дара речи. Надо было отвечать, рискуя показаться высокопарным.

— Знаете ли, даже непогребенные мертвецы имеют право на память. А Фешнеры как никто другой. Предать их забвению значило бы совершить убийство вторично…

— Сто сорок франков плюс тридцать пять франков за доставку.

Бесстрастный голос госпожи Арман с металлическими нотками вызвал у меня шок. Ее реплика не пригвоздила меня к полу, а лишь раззадорила. Я был готов выложить все, ничего не утаивая. Я больше ни в чем не сомневался, хотя в тот день я намеревался лишь вынудить доносчицу почтить память людей, которых она послала на смерть. Не могло быть и речи о том, чтобы отпустить ее или ослабить давление. Следовало продолжать пытку.

«Эти»… Цветочница произнесла лишнее слово. Неожиданный приход ее дочери заставил меня отложить казнь. Таков был теперь мой замысел. Я не собирался убивать свою жертву в порыве гнева, ибо не горел желанием провести двадцать ближайших лет за решеткой. Не малодушно напасть из-за угла, не пойти на умышленное преступление, а хладнокровно казнить ее. Не прибегая к насилию, не оставляя никаких следов и улик, ничего. Передо мной были тесные, но открытые врата. Покидая обреченную, я бы просто знал, что в ней уже гнездится смерть. Я не смог бы никому объяснить разницу, но я понимал, в чем дело, и это было самое главное.

Уходя от госпожи Арман, я посмотрел на нее в упор. Отныне я считал ее смертницей, которой предоставили отсрочку. Цветочнице оставалось жить считанные дни. Ее большой палец уже не кровоточил, но две капли попали на конверт. Начало фамилии Фешнеров оказалось размытым кровью доносчицы.

Доказательства были налицо. Госпожа Арман знала и хранила все в тайне. Но что нам известно о чьей-то личной жизни, если эта жизнь состоит из одних недомолвок? Не важно, для одержимой женщина превосходно справлялась со своими страстями. Мне следовало вывести цветочницу из душевного равновесия, чтобы ее способность к сопротивлению ослабла и в нужный момент она наконец признала себя побежденной. Не было иного средства заставить ее искупить свою вину. Успех моей затеи зависел от точно выбранного времени действия. Если бы я набросился на госпожу Арман преждевременно, она стала бы артачиться, и я бы все испортил.

Отныне мне предстояло следовать за своей жертвой по пятам. Я должен был свыкнуться с темпом ее походки больше, чем со своим. Ритму ее дыхания суждено было стать музыкой моей души. Когда она наконец растворится во мне душой и телом, мне останется только перестать дышать, чтобы умертвить ее. Идеальное преступление, замаскированное под самоубийство на почве шизофрении.

Поднимаясь по улице Конвента, открытой всем ветрам, я вновь чувствовал себя полным энергии. Дабы усугубить паранойю доносчицы и постепенно отравить ее душу ядом сомнения, вливая его по капле, я решил неуклонно изводить ее и днем, и ночью. Как можно чаще пугать анонимными угрозами. Пусть узнает на своей шкуре, что значит пребывать в неизвестности.

Я остановился у витрины магазина. Из зеркала на меня смотрело отражение извращенца, готового на все. Ради «этих».

В последующие дни я действовал согласно намеченному плану. Я звонил цветочнице в полночь и вешал трубку, как только она подходила. Затем я набирал номер еще раз и еще. В половине первого я все еще оставался у аппарата, слушая ее трагические и отчаянные возгласы: «Алло? Алло?» Я даже не предлагал бедняжке в качестве утешения измененного голоса или чужого имени. На другом конце провода не должно было слышаться ничего узнаваемого и постижимого, ничего человеческого. Пусть в городе, окутанном мраком, моя жертва, обреченная на одиночество, мечется в панике, не зная, от кого исходит телефонная угроза.

На следующий день я возобновил пытку. Но мне уже хотелось большего. Чтобы усугубить подозрения госпожи Арман, я отправил ей первое из анонимных посланий, каждая буква которого была вырезана мной из газет.

Она, наверное, получала мои письма дважды в день, с каждой почтой. Все они были очень короткими. Я отбирал цитаты, казавшиеся загадочными. Чем более непостижимыми они были, тем скорее могли заинтриговать мою жертву. Чтобы лишить ее ум всякой опоры, я не оставлял ничего, даже имен авторов изречений. Фраза должна была представать во всей своей наготе. Лишая слова плоти, я тем самым обрывал последние нити, еще связывавшие их с человеческим обществом. У моих писем не было исходного пункта. Отправитель также не значился. Была только получательница, еще способная проливать слезы или терять голову.