«А ведь я всю жизнь любил эту ветку, но за всю жизнь не посадил ни одного дерева. Нет на земле моих деревьев. Но кто посмеет упрекнуть меня в равнодушии к этой ветке, к людям, к их делам? Никто. Я любил их горячо, восхищенно любил. А какой же толк в этом? Мало любить дерево — нужно его посадить».

Уже два часа ночи. Пора домой.

— Ну, будь здоров, — спокойно прощается Стася.

Залесову больнее всего именно от этого спокойного тона. Что бы он дал, если бы Стася была в смятении, в тоске!

— А может, еще посидишь?

— Чего уж… пойду. Лидочка не обидится, ты — тем более…

Залесов оглядывается, хочет проститься со всеми, но вокруг танцуют, поют, и никому нет дела до него. Пришел гость, и ушел гость, только и всего…

Темная ночь пересыпана трепещущими звездами. Весна как будто с каждой минутой набирает силы. Она пахнет все крепче и крепче, звезды разгораются все ярче и ярче, сережки и корочки от почек сыплются все гуще…

Залесов почти бежит, словно опаздывает куда-то. «Нельзя же так, чтобы погибла жизнь, — горячо убеждает он себя. — Подожди, не волнуйся, не все еще кончено. Еще можно посадить не одно дерево».

И представляются ему тетя Лиза, приникшая ухом к груди человека; Асташев на берегу своего арыка, под зеленым деревцем. А сам он, Залесов, стоит на вершине таежной сопки, ветер треплет бороду, уносит голубой дымок из черной, видавшей виды трубки.

Залесов, не заметив, перестает бежать, он идет, заложив руки за спину, точно дачник в саду. Мечтательно улыбается и думает о том, как откроет людям в тайге золотую долину. Эта мечта успокаивает.

Листопад в декабре

Круглое лицо Сергея Томилина с беспечно вздернутым носом краснеет, делается сердитым.

— Нет, ты только посмотри, — показывает он на свои черные, давно не глаженные брюки и на ноги в брезентовых коричневых туфлях. — И это мастер первой руки! Это мастер, который славится в городе!

Томилин подбегает к провисшей складной кровати, хватает с нее сорочку и трясет перед лицом робко улыбающегося Кости Сметанина:

— Вот чем занимается дома этот мастер! Дыры зашивает! — Он сует в дыру ладонь. Ветхая сорочка расползается еще больше. — О, проклятье! — И Томилин швыряет сорочку под шаткий столик. — Осатанеть можно от этой холостяцкой жизни!

Томилин бегает из угла в угол, дымит папиросой, сует руки в карманы, вдруг рука проваливается в дыру.

— Вот, видишь?! — выворачивает он карман. — Любуйся! Носки продрались — сам штопай, дыра в кармане — сам зашивай, прачке платить нечем — сам стирай. Достукался! И главное, винить некого. Месячную зарплату бух в полмесяца! За квартиру уже черт знает сколько не плачу. Хорош гусь, что и говорить!

Томилин прыгает на подоконник, садится спиной к решетке.

Во всех ферганских домах на окнах решетки. Они делаются для того, чтобы в душные, жаркие ночи спать, не закрывая створок.

— Вместо пепельницы — консервная банка! — кричит Томилин. — А не пей, обормот, не пускай деньги в трубу, тогда и хватит зарплаты! Да вот беда — не люблю этих аккуратненьких, бережливых людей. Ну их к черту! Почему-то всегда хочется съездить им по уху!

Костя Сметанин смотрит на горячего, шального друга ласково.

Сметанин долговязый и неуклюжий. На нем новый серый костюм, купленный по дешевке сегодня утром на базаре. Из-за того, что костюм мал и красноватые кисти рук далеко вылезают из рукавов, а брюки открывают туфли и даже щиколотки, Сметанин кажется еще более долговязым. Коричневые же туфли ему велики, и поэтому их побелевшие, в заусеницах носки загибаются вверх, словно у клоуна.

Сметании стеснительно, кротко улыбается, близоруко щурит желтые, прозрачные глаза.

— Ладно тебе это… шуметь, — он подает сверток, — держи!

— Чего это, кум? — Томилин разворачивает газету.

— Тебе это. Костюм покупал и вот… выкроил.

— Э-ге! Шик-блеск! — восклицает Томилин, рассматривая голубую сорочку с серебряными полосками, от которой приятно пахнет новой материей. — А себе?

— А чего себе, и себе тоже…

Томилин распахивает его пиджак, треплет старую сорочку и грозит пальцем.

— А чего, чего… это… У меня и старые еще крепкие.

— Ладно, кум, получу зарплату — расплачусь.

— Будет тебе болтать-то! Еще какая-то расплата!

— Ах ты, Сметана, Сметана! — бормочет Томилин, взъерошивает его мягкие волосы и обнимает за плечи.

Томилин всегда зовет друга или кумом, или Сметаной.

— Эх, была не была! — Томилин соскакивает с подоконника. — Шагаем в змеятник!

«Змеятниками» Томилин зовет винные погребки, где оставляет зарплату.

— Понимаешь… это… денег кот наплакал, — бормочет Сметанин и выворачивает карманы. — Всего лишь четыре рублевки. Да и неохота. Пьяный, сумасшедший — одно и то же.

Томилин выворачивает свои дырявые карманы.

— О, доля бедняка! — произносит он, когда обнаруживает пять потертых рублей. — А может быть, пощупать карман у Талалай? Да нет, не даст, сквалыга. Я должен ей, как бывают должны в романах ростовщикам.

Томилин живет на квартире у Талалай. Она тоже работает в парикмахерской: подметает, моет приборы, подает салфетки, сидит в кассе.

— А если… это… плюнуть? Вино, змеятники… не люблю я, — робко произносит Сметанин.

Глаза у Томилина вдохновенно загораются. Сметанин знает: в такую минуту для него нет ничего невозможного.

— Снимай пиджак! — шепчет нетерпеливо Томилин.

— Зачем это? — недоумевает Сметанин.

— Снимай, тебе говорят! Гения всегда потом понимают.

Томилин сдергивает с друга пиджак.

Парикмахерская находится в пяти кварталах отсюда. Талалай осталась там мыть полы.

Под огромными густыми деревьями Ферганы темнота, а над вершинами светлый сумрак. Точно под косматыми ветвями осела черная гуща ночи.

Сметанин всегда ходит, глядя в небо, что-то упорно разглядывает в высоте. Походка у него ныряющая, необыкновенно легкая. Голова то выскакивает над толпой, то исчезает, и волосы то взлетают, то опускаются. Чем сильнее Сметанин задумывается, тем быстрее начинает идти. Наконец он замечает, что почти бежит. Но сейчас даже он едва успевает за Томилиным.

Запахло удушливой гарью: Талалай сжигает волосы, настриженные за день. Из трубы парикмахерской тяжело выползает желтоватый дымок и течет с крыши на землю извилистым густым ручьем.

— Замри здесь, — толкает Томилин Сметанина за ствол толстой чинары на берегу арыка.

Томилин начинает быстро приседать, его дыхание становится шумным, а лицо красным. Взлохмачивает белокурые волосы, дергает вниз «молнию» на куртке.

— Это… чего ты затеял? — изумляется Сметанин.

— Молчи и благоговей!

Томилин врывается в парикмахерскую, держа в руках пиджак.

— Евдокия Ивановна, — выкрикивает он, задыхаясь, — ради бога скорее… Ох… скорее… Фу-у…

— Господи, что такое стряслось? — пугается Талалай, стоя около умывальника. Ее пригоршни полны радужных, мыльных пузырей. Талалай торопливо обмывает руки и берет полотенце.

Она полная, шея в складках гармошкой, как голенище сапога у цыгана. Талалай была когда-то замужем за инженером и жила в Ташкенте, а после смерти мужа переехала к матери в Фергану. До сих пор она вздыхает о большом городе:

— Ведь там культура, а здесь деревня-матушка!

Говорить Талалай старается как можно «культурнее». Томилин в своей комнате часто слышит из кухни: «Наш кот не реагирует на мышей…», «У гусей нету даже тенденции идти домой…»

— Пиджак! Понимаете? Пиджак! — задыхается Томилин. — Во, совсем новый, мечта холостяка. Это вам не баран чихнул. И недорого. Сто я наскреб, — Томилин показывает уголки рублевок, зажатых в кулаке, — еще столько же не хватает. Выручайте! Бежал пять кварталов.

— Фу ты, сумасшедший, перепугал до смерти! Никакой организованности, — говорит облегченно Талалай. — Дай-ка посмотрю!

— Пальчики оближете! Вот так и повезет иногда человеку. Судьба! — машет Томилин пиджаком.