Наши живописцы — мастера исторического жанра, пейзажа, натюрморта — обсуждают с некоторых пор один очень модный и действительно заслуживающий нашего внимания вопрос, как вернуть живописи одно из самых утонченных и самых необходимых средств выражения. Я говорю о том, что принято называть валером.

Под этим словом, довольно неопределенного происхождения и неясным по смыслу, подразумевают количество света или тени, содержащееся в данном тоне. Оттенок этот, выраженный рисунком или гравюрой, легко уловим: так, черный тон по отношению к бумаге, представляющей единицу света, будет иметь большую валерность, чем серый. Выраженный цветом, этот оттенок становится абстракцией, он не менее реален, но его труднее определить. В результате ряда наблюдений, впрочем, не очень глубоких, и проведенных анализов, привычных для всякого химика, из данного цвета выделяют элемент светлого или темного, сочетающийся с собственно красочным элементом, и научным путем приходят к рассмотрению тона с точки зрения цвета и валера. Так, например, в каждом фиолетовом тоне надо учитывать не только количество красного и синего, способное умножать его оттенки до бесконечности, но также иметь в виду количество света или интенсивность, приближающую данный фиолетовый к единице света или тени.

Вот в чем интерес этого исследования: цвет не существует сам по себе, ибо он, как мы знаем, видоизменяется под влиянием соседнего цвета. Сам по себе он не обладает ни каким-либо достоинством, ни красотой. Все его качества зависят от окружающих так нызываемых дополнительных цветов. Таким образом, с помощью удачно подобранных контрастов и сопоставлений можно придать любому цвету самое разнообразное звучание. Хорошо владеть колоритом — об этом я определеннее скажу дальше — значит понимать или инстинктивно чувствовать необходимость этих сопоставлений и, кроме того и главным образом, уметь искусно сопоставлять валеры тонов. Лишите Веронезе, Тициана, Рубенса этого правильного соотношения валеров в их колорите, и вы увидите лишь раскраску, лишенную гармоничности, силы, тонкости и неповторимости. По мере того, как собственно красочный элемент в тоне уменьшается, в нем начинает преобладать валерный элемент. Там же, где колористический элемент почти полностью исчезает (как в полутенях, где всякий цвет блекнет, или в картинах с подчеркнутой светотенью, где всякие оттенки скрадываются, как, например, у Рембрандта, у которого иногда все монохромно), на палитре остается некое нейтральное начало, неуловимый и все же вполне реальный, я бы сказал, отвлеченный эквивалент исчезнувшего цвета. Именно с помощью этого элемента, бесплотного, бесцветного и бесконечно утонченного, и создаются иногда самые замечательные картины.

И хотя говорить о всех этих ужасных вещах у нас, во Франции, допустимо лишь в мастерской и при закрытых дверях, все же я должен был высказаться, иначе я не был бы понят. Однако не думайте, что этот закон, который ныне предстоит применить на практике, открыли только сейчас; его нашли среди забытых материалов в архивах живописи. Только немногие художники во Франции имели о нем отчетливое представление. Существовали целые школы, которые не подозревали о его существовании, обходились без него, хотя, как теперь это видно, от этого они не становились лучше. Если бы я писал историю французского искусства XIX века, я рассказал бы вам, как этот закон то соблюдали, то забывали, кто из художников им пользовался, кто игнорировал его. Тогда вы без труда согласились бы, что неправы были те, которые его не признавали.

Один превосходный художник, техникой которого чересчур восторгались, но имя которого будет жить в потомстве (если вообще будет жить) лишь благодаря присущей ему глубине чувства, оригинальности порывов, редкому инстинкту живописности и особенно благодаря настойчивости его усилий, — Декан — никогда не задавал себе вопроса, есть ли на его палитре валеры. Этот недостаток начинает теперь удивлять и коробить людей, хоть немного сведущих и чутких. Я рассказал бы вам также, какому проницательному наблюдателю современные пейзажисты обязаны лучшими уроками: Коро, этот искренний, богато одаренный художник, склонный по своей природе к упрощению, обладавший природным чувством валеров; он изучил их лучше, чем кто-либо другой, установил их закономерности, сформулировал в своих произведениях и изо дня в день давал все более и более удачные примеры их применения.

Вот на что надо устремить отныне всю заботу искателей новых путей в живописи, от ищущих в тиши до тех, кто ищет более шумно, выступая под самыми диковинными названиями. Доктрина, назвавшая себя реалистической, не имеет под собой другого серьезного основания, кроме более трезвого соблюдения законов колорита. Нужно, однако, подчиниться очевидности и признать, что в целях этого направления есть немало хорошего и что, если бы реалисты больше знали и лучше писали, среди них нашлись бы многие, которые писали бы великолепно. Их глаз воспринимает все в общем очень точно, их ощущения в высшей степени утончены, но странно, что другие стороны их мастерства совсем не таковы. У них есть одна из самых редких способностей, но нет самых обычных, которые должны быть свойственны всем, так что их большие достоинства обесцениваются неправильным применением. Они выглядят революционерами, поскольку кичатся тем, что признают лишь половину необходимых истин. Им не хватает чего-то очень малого и в то же время чего-то большого, чтобы их можно было признать вполне правыми.

Все это было азбукой для голландского искусства, и эта азбука должна была бы стать и нашей. Правда, мне неизвестно, ни в чем заключались теоретические взгляды Питера де Хоха, Терборха и Метсю на валеры, ни как они их называли; не знаю даже, существовал ли у них какой-либо термин для обозначения богатства нюансов цвета, его изменчивости, мягкости, нежности, тонкости красок в их соотношениях. Но, может быть, их колорит в своей цельности уже совместил в себе все эти то определенные, то неуловимые свойства. Во всяком случае, несомненно, что жизненность произведений этих мастеров и красота их искусства находятся в зависимости именно от мудрого применения этого принципа.

Различие, отделяющее их устремления от современных исканий, состоит в следующем. В прежнее время светотени придавали большую цену и большее значение потому, что она считалась жизненным элементом всякого подлинного искусства. Помимо искусства светотени, в котором главная роль принадлежит воображению, никакой вымысел в изображении вещей не допускался. Художник как бы бросал свое создание или, по меньшей мере, удалялся от него в тот самый момент, когда его манера чувствовать должна была себя проявить особенно решительно. Утонченность Метсю, таинственность Питера де Хоха объясняются, как я уже говорил вам, тем, что в их картинах много воздуха вокруг предметов, много теней вокруг световых пятен, много спокойствия в ускользающих красках, много переходов в тонах, так преображается облик вещей, повинуясь чистому воображению художника; одним словом — самое чудесное применение светотени, когда-либо виденное, или, иначе, самое здравое соблюдение закона валеров.

В наше время, наоборот, всякий мало-мальски необычный валер, всякий тонко подмеченный цвет как будто ставят себе целью упразднить светотень и уничтожить воздух. То, что прежде соединяло, теперь разъединяет. Картину считают оригинальной, если она состоит из наложенных пятен, напоминает мозаику. Злоупотребление округлостью форм сменилось злоупотреблением плоскими поверхностями, бесплотными телами. Моделировка исчезла в тот самый миг, когда для нее, казалось, были найдены лучшие, наиболее искусные средства. Таким образом, то, что было прогрессом для голландцев, для нас шаг назад. Отказавшись от архаического искусства, мы под предлогом новаторства вновь возвращаемся к нему.

Что можно сказать об этом? Кто покажет нам наглядно заблуждение, в которое мы впадаем? Кто преподаст нам ясные и разительные уроки? Но есть средство и более верное: надо создать такое прекрасное произведение, которое совмещало бы в себе все старое искусство и современный дух, дух Франции XIX века; словом, создать произведение, точь-в-точь похожее на Метсю и в то же время ни в чем ему не подражающее.