Определяя кратко особую прелесть этого скромного мастерства, этого опыта, лишенного всякой позы, ценность и истинный характер стиля этих прекрасных мастеров, скажем так: среди голландских художников вы встретите более и менее сильных, но не увидите ни одного педанта.

Что же касается их палитры, то она вполне достойна рисунка. Она не выше и не ниже его; отсюда именно н вытекает совершенное единство их метода. Все голландские художники пишут одинаково, и, тем не менее, никто не писал и не пишет, как они. Изучая Тенирса, Брейгеля, Паулюса Бриля, вы увидите, что, несмотря на некоторое сходство в характерах и почти одинаковые стремления, ни Бриль, ни Брейгель, ни даже Тенирс, больше всех голландец среди фламандцев, голландской школы не проходили.

Любую голландскую картину легко распознать по внешнему виду, по нескольким весьма специфичным признакам. Она небольшого размера и отличается своими мощными и строгими красками, сконцентрированностью, так сказать, концентричностью производимого впечатления.

Такая картина требует от художника большого прилежания, размеренности в работе, твердой руки, усидчивости и глубокой сосредоточенности, чтобы воздействовать на изучающего ее зрителя. Художник должен углубиться в себя, чтобы вынашивать свой замысел, зритель — в себя, чтобы постичь его. Здесь наблюдается определенное воздействие предметов на глаз художника и через глаз на его мозг, которое легко проследить. Никакая картина в мире, кроме голландской, не дает более ясного представления об этом тройном и безмолвном процессе: почувствовать, обдумать и выразить. Равным образом нет на свете картины, более насыщенной, ибо ни одна не включает такого большого содержания в столь маленькое пространство и не должна сказать так много в столь узких рамках. Вот почему все принимает здесь более точную, сжатую и уплотненную форму. Цвет более насыщен, рисунок глубже выражает сущность, эффект более сконцентрирован, интерес лучше сосредоточен. Никогда картина не расползается, не рискует ни слиться с рамой, ни вырваться из нее. Только непониманием или величайшей наивностью Паулюса Поттера можно объяснить, что он так мало заботился об организующем картину эффекте, который является, по-видимому, основным законом искусства его страны.

Всякая голландская картина — вогнутая; я хочу сказать, что она образуется из кривых, описанных вокруг одной точки, обусловленной замыслом картины, и теней, расположенных вокруг главного светового пятна. Прочная основа, убегающий верх и округленные углы, стремящиеся к центру, — все это вырисовывается, окрашивается и освещается по кругу. В результате картина приобретает глубину, а изображенные на ней предметы отдаляются от глаза зрителя. Никакая другая, не голландская картина не ведет нас с большей уверенностью от первого плана к последнему, от рамы к горизонту. Мы как бы обитаем в ней, движемся, заглядываем вглубь; хочется поднять голову, чтобы измерить высоту неба. Все способствует этой иллюзии: и строгость воздушной перспективы, и совершенное соответствие цвета и валеров с местом в пространстве, которое занимает предмет. Всякая иная живопись, чуждая этой школе, с ее высоким небом, окутывающей воздушной средой и эффектом отдаления, дает как бы плоские картинки, не углубляющиеся дальше поверхности холста. За редкими исключениями, Тенирс в своих картинах, написанных в светлой пленерной гамме, исходит от Рубенса. В них чувствуются его дух, его страстность, его несколько поверхностный мазок и работа скорее изысканная, чем глубокая. Выражаясь резко, можно сказать, что он декоратор, а не живописец в глубоком смысле слова.

Я не сказал всего и останавливаюсь. Чтобы быть исчерпывающим, следовало бы рассмотреть один за другим каждый из элементов этого столь простого и столь сложного искусства. Следовало бы изучить палитру голландских художников, рассмотреть ее основу, ее средства, пределы и применение, понять и объяснить, почему она так бедна, почти одноцветна и в то же время так богата по результатам, обща всем и все же разнообразна; почему светлые тона в ней так редки и ограничены, а тени, наоборот, преобладают; каков простой закон такого освещения, противоречащего законам природы, особенно под открытым небом. И было бы интересно установить, сколько в этой добросовестной живописи содержится подлинного искусства и сколько комбинаций, преднамеренности и почти всегда хитроумных систем.

Затем нужно было бы изучить самую технику работы: умелое пользование кистью, исключительную аккуратность исполнения, применение гладких поверхностей, тонкость слоя красок, их лучистость и блеск, напоминающий блеск металла и драгоценных камней. Следовало бы узнать также, как эти замечательные художники разделяли процесс работы, писали ли они по светлому или темному грунту, вводили оттенки цвета по примеру примитивов прямо в краски или применяли лессировки.

Все эти вопросы, особенно последний, были предметом многих догадок, но никогда не были ни хорошо выяснены, ни разрешены.

Эти мои беглые заметки не являются ни глубоким исследованием, ни трактатом, ни, в особенности, систематическим курсом. Принятое представление о голландской живописи, кратко мною изложенное, совершенно достаточно для того, чтобы отличить эту школу от других. Точно так же и представление о голландском живописце, сидящем за своим мольбертом, верно и во всех отношениях выразительно. Видишь внимательного человека, немного сгорбившегося, с подготовленной наново палитрой, тонкими, чистыми кистями и прозрачным маслом. Он пишет в полумраке. Лицо его сосредоточено, рука осторожна. Он яростный враг пыли. Вероятно, все голландские живописцы в основном похожи на этот образ, который можно представить себе по картинам Герарда Дау или Мириса. Только они были, пожалуй, менее робки, чем это думают, и смеялись более беззаботно, чем предполагают. Да и как иначе мог проявиться их гений в атмосфере здоровых профессиональных традиций? Ван Гойен и Вейнантс еще в начале века установили некоторые законы живописи. Законы эти передавались от учителей ученикам, и в течение целого века они жили ими, не отклоняясь в сторону.

Вейвер

Несколько утомленный осмотром стольких холстов, восторгами и спорами с самим собою, я прошелся сегодня вечером по берегу Вейвера.

Придя еще на исходе дня, я оставался там допоздна. Это — своеобразное, уединенное место, печальное в поздний час для иностранца, который уже забыл о веселых годах юности. Представьте себе большой водоем менаду суровыми набережными и мрачными дворцами. Направо — пустынная, обсаженная деревьями аллея, а за нею — запертые особняки; налево — ушедший основанием в воду угрюмый Бинненхоф с кирпичным фасадом, шиферными крышами и с обликом, носящим неумирающий отпечаток прошлых веков, трагических воспоминаний. В нем чувствуется что-то неуловимое, присущее местам, овеянным историей. Вдали — шпиль собора, исчезающего из глаз к северу и уже охлажденного наступающей ночью; он словно нарисован легким мазком почти бесцветной краски. На. пруду — зеленеющий островок. Пара лебедей тихо плывет в тени берегов, оставляя за собой тонкие полосы. Над прудом в вечернем воздухе быстро и высоко носятся стрижи. Полная тишина, глубокий покой, забвение настоящего и прошлого. Ясные, но бесцветные отражения доходят до самой глубины сонных вод и в своей несколько мертвенной неподвижности кажутся какими-то воспоминаниями о былом, которые жизнь запечатлела в почти угасшей памяти.

Я глядел на музей Маурицхейс (Дом Морица), образующий южный угол Вейвера и замыкающий здесь безмолвную линию Винненхофа, адй кирпичный массив полон по вечерам особой грусти. То же молчание, тот же мрак, та же заброшенность словно окутывают пеленой призраки, заключенные во дворце штатгальтеров и в музее. Я размышлял о сокровищах Маурицхейса и о событиях, происходивших в Бинненхофе. Там — Рембрандт и Паулюс Поттер, здесь — Вильгельм Оранский, Барневельт, братья де Витт, Мориц Нассауский, Хейнсшос, все памятные имена. Прибавьте сюда еще воспоминания о Генеральных Штатах, об этом собрании, созванном страной в пределах своих границ, в которое вошли наиболее просвещенные, неусыпные, стойкие и героически настроенные граждане. Это был жизненный нерв, душа голландского народа. Она жила в этих стенах, обновлялась в них, оставаясь всегда неизменной, всегда постоянной. Здесь Штаты заседали в течение пятидесяти самых бурных для страны лет. Они устояли в борьбе с Испанией и Англией, диктовали условия Людовику XIV. Без них и Вильгельм, и Мориц, и великие пенсионарии были бы ничто.