В общем – большой и серый. Как задница у носорога.

В первую очередь, виновато телевидение. Когда идут съемки, артист вынужден выступать под фонограмму. Живой звук плывет, и его надо минут сорок подстраивать под каждого исполнителя. Что даже с суперфирменной аппаратурой технически безумно сложно. Тем более, за те же билетные деньги.

Популярные записи сейчас есть в любом доме. И платить за то, чтоб слышать их еще раз, публике категорически не нравится.

Фонограмма не дает главного – прямой волнительной связи сцены и зрителя. Без которой искусство, по сути, превращается в красочную помойку.

Артисты это понимали. И ударно работали строго на камеру. Источая улыбки и лукавые взгляды четко в пятиметровое окружающее пространство. И не обращая внимания на отсутствие восторженных криков из зала.

Короче, впечатление было гадостное.

Ко всему прочему, я еще и нервничал. Я не так часто, как хотелось бы, становился полноценным российским лауреатом. То есть пока ни разу.

Мне казалось, что в последний момент я вдруг сделаю что-нибудь не то. Выроню памятный диплом. Не прочувствую, что расстегнут гульфик. Споткнувшись, упаду на сидящую впереди поэтессу-песенницу Ларису Барскую. И не поднимусь, пока крепкие руки истинных любителей эстрады с благодарностью не подбросят меня к потолку.

Ларису Барскую такие тревоги явно не волновали. Она была поглощена собственным триумфом. Чуть ли не каждая вторая лауреатская песня оказалась сработанной на ее ненавязчивые стихи.

Поэтесса едва успевала рассеянно улыбаться в сторону телеоператоров.

В принципе, я невнятно отношусь к лирической дамской поэзии.

То есть я ее, попросту говоря, не читаю. Мне скучно. Я и так знаю, о чем там чаще всего говорится – о разлуке и Пушкине. Причем Пушкин обязательно в крылатке и куда-то торопится. А расставание идет на фоне дождя и опавших листьев. И мужчина, как правило, недостоин высоких женских страданий.

Поэтессы об этом знают уже в самом начале творческого пути.

Однажды я случайно попал в жюри областного смотра молодых дарований. Шестнадцатилетняя представительница швейного ПТУ смущенно протопала на сцену и начала выступление чеканной строкой: «Ты в любви оказался мерзавец…»

Стихи, естественно, были не о Пушкине.

Хотя сама про себе дамская поэзия воспринимается по-разному. Вероятно кому-то она даже нравится.

Помню случай совершенно неожиданной реакции. Я сидел на вечере в союзе литераторов. Рядом внимал происходившему баснописец Юрий Райх, автор замечательного слова «флагалище» – металлическое гнездо для крепления флага на фасаде здания.

Мы пришли за продуктовыми наборами и не сумели вовремя улизнуть.

Показывалась поэтесса с незапомнившейся фамилией. Ведущая вечера, Галина Ларина, коротко представила гостью: огромная любовь к нашему городу и его прошлому, тонкий лиризм, искренность и внимание к мельчайшим нюансам в душевных переживаниях.

– Если я буду храпеть – толкни! – вполголоса попросил Райх.

Поэтесса не обманула ожиданий. Осенний парк исправно ронял листву. Влюбленные безоглядно расставались. Слезы на щеках мешались с дождевыми каплями. Одиночество вырастало до космических размеров. Время от времени по улицам проносились кареты. Пары танцевали мазурку. Мелькнул юноша Пушкин, спешивший удивить Державина.

Я перебирал содержимое карманов. Расстегивал и застегивал браслет наручных часов. Дважды перечитал свой проездной билет.

Юра сидел, закрыв глаза. Казалось, он целиком охвачен волшебной силой настоящего искусства. Лицо выглядело просветленным. Губы чуть заметно шевелились.

Внезапно он очнулся и горячо зашептал:

– Слушай, я сейчас придумал колоссальное определение. Представь себе человека, чтоб он сразу был педераст, некрофил и скотоложник. Получается, – он со вкусом отделил каждое слово, – любитель мертвых крокодилов мужского пола!

Я старался отвлечь себя подобными светлыми воспоминаниями, чтоб меньше волноваться. И теоретически, сберечь больше нервной творческой энергии для других могучих свершений. Типа серии обмываний лауреатского диплома по многосторонней и полной программе.

Получалось, надо признаться, довольно слабо.

Напряжение достигло высшей точки, когда Цветова вышла на сцену и закружилась в перекрестье серебряных лучей. И для всех вокруг, а в перспективе, через телезапись, на всю страну лились слова ее песни. Мои слова. Великие, дурацкие, обычные, гениальные, вообще какие угодно – но те, которые я сочинял. Придумывал ночью на кухне, мучаясь и радуясь, что наконец-то получилось. Чтобы вот так их выплеснуть.

И это то, что дороже денег.

А потом для нас с Сережей началось легкое сумасшествие.

Краткая хвалебная речь ведущего с упоминанием наших фамилий. Две прекрасные феи-ассистентки с дипломами и подарками. Сладостные дежурные аплодисменты. Поклоны в никуда. Серега хлопает меня по плечу. Тупые улыбки окружающих. Полный восторг…

Дальше мы уже только приходили в себя. Обменивались перепутанными при вручении дипломами. Уясняли, что в подарочных коробках упакованы фирменные телефоны «Панасоник». И, как заведенные, поздравляли друг друга. В том числе и с тем, что все наконец-то удачно закончилось.

Я не знаю, что такое счастье в чистом виде. Но в такие моменты оно точно где-то рядом.

ЛАУРЕАТЫ

Второе отделение концерта нас, естественно, интересовало гораздо меньше. В том плане, что пошли они все на фиг. А мы, наоборот – в буфет-ресторан дворца. Отмечать триумф и коротать время до обратного поезда.

Как принято говорить, поступили два вполне разумных предложения: первое – выпить, второе – выпить немедленно. Принимается без голосования и исполняется по мере возможности.

Красовский столь высокие устремления с энтузиазмом одобрил, но поручил мне перекурить и чуточку подождать. Пока он, пользуясь антрактом, опять не нырнет за кулисы и не втюхает Стояну Берберову многострадальную кассету с нашими песнями.

Я отправился исполнять.

Во Дворце съездов отдельный салон для курящих почему-то не предусмотрен. Публика разочарованно дымит в том же умывальнике.

Так что я расположился на уже освоенной территории. Занял укромное место в углу. Под мышкой два диплома – свой и Красовского. В руках коробки с телефонами. На лице блаженная идиотская улыбка.

Рядом возник невзрачный мужичок. Посверлил мою сущность мутноватым орлиным взором. Вяло поинтересовался: