Чрезвычайное уважение к безбрачию и сопровождающее его презрительное отношение к браку возникло примерно в середине II века и достигло апогея в никейскую эпоху.

Игнатий в послании к Поликарпу высказывается очень сдержанно: «Если человек может сохранять целомудрие плоти во славу Господа плоти [или, согласно другому прочтению, «плоти в Господе»], пусть он делает это, не похваляясь[761]; если он хвалится, он пропал, и если кто–то это знает, кроме епископа[762], он погиб». Насколько далеко здесь до обязательного безбрачия священников! Но это увещевание побуждает нас предполагать, что так рано, еще в начале II века, безбрачием уже часто хвалились как заслугой, что оно вело к духовной гордости. Игнатий первым назвал дев, сохраняющих девственность добровольно, невестами и драгоценностью Христа.

Иустин Мученик идет еще дальше. Он приводит в пример многих христиан обоих полов, которые дожили до старости неоскверненными, и высказывает желание, чтобы безбрачие преобладало как можно более. Он упоминает о примере Христа и высказывает своеобразное мнение: Господь был рожден от девы только для того, чтобы положить конец чувственным желаниям и показать, что Бог способен рождать безотносительно к человеческим половым отношениям. Его ученик Татиан в этом отношении даже доходит до гностической крайности и в своем утраченном труде о христианском совершенстве осуждает сожительство супругов как тлетворное и разрушающее силу молитвы. В тот же период Афинагор писал в своей апологии: «Среди нас можно найти многих людей обоих полов, которые доживают до старости, не вступая в брак, надеясь, что таким образом они станут ближе к Богу».

Климент Александрийский из всех отцов церкви высказывает на эту проблему самые разумные взгляды. Он считает безбрачие особым даром Божьей благодати, но не считает его на этом основании более предпочтительным, чем брак. Напротив, он очень решительно отстаивает моральное достоинство и святость брака, выступая против еретических крайностей того времени, и обосновывает общий принцип: христианская вера заключается не во внешних соблюдениях правил, радостях и лишениях, но в праведности и мире сердца. О гностиках он говорит, что под прекрасными словами о воздержании они скрывают нечестивые действия, направленные против природы и святого Творца, отвергая брак на том основании, что человек не должен порождать потомство в этом несчастном мире и создавать новую пищу для смерти. Он справедливо обвиняет их в непоследовательности: они презирают Божьи заповеди, однако наслаждаются пищей, которая сотворена той же рукой, дышат Его воздухом и живут в Его мире. Он отвергает аргумент, основанный на примере Христа, говоря, что Христос не нуждался в помощнике и что Церковь — Его невеста. Выступая против борцов с браком, он упоминает также об апостолах. У Петра и Филиппа были дети; Филипп выдал замуж своих дочерей, и даже Павел без колебаний говорил о возможности иметь супругу (и о своем праве странствовать с ней, как делал Петр). Кажется, что мы попадаем совсем в иную, протестантскую атмосферу, когда находим у этого гениального автора такие мысли: совершенный христианин, который следует примеру апостолов, являет себя настоящим мужчиной, когда предпочитает не одинокую жизнь, но женится, рождает детей, заботится о своем доме и, несмотря на все искушения, с которыми связана забота о жене и детях, слугах и имуществе, не отказывается от своей любви к Богу; такой верующий глава семьи являет образ управляющего всем Провидения в миниатюре.

Но подобные взгляды весьма мало соответствовали духу того периода, что мы видим из стоического и платонического отношения того же Климента к чувственным желаниям, а еще сильнее — из примера его великого ученика Оригена, который добровольно изувечил себя в юности и воспринимал акт воспроизведения потомства исключительно как скверну. Говорят, что Иеракас, или Иеракс, из Леонтополя в Египте, живший во время гонений Диоклетиана и, вероятно, также бывший представителем Александрийской школы, довел свой аскетизм до еретической крайности и объявил девственность условием спасения при принятии Евангелия. Епифаний описывает его как человека, обладавшего необычайными познаниями в области Библии и медицины, знавшего Библию наизусть, писавшего комментарии на греческом и египетском языках, но отрицавшего воскресение материального тела и спасение детей, потому что нет награды без борьбы и нет борьбы без знания (1 Тим. 2:11 и сл.). Он воздерживался от вина и животной пищи и собрал вокруг себя общество аскетов, называемых иеракитами[763]. Мефодий был оппонентом Оригена как сторонника духовно–аллегорических истолкований, но не как аскета, и с энтузиазмом призывал к девственности на основании представления о церкви как о чистой, непорочной, вечно молодой и прекрасной невесте Бога. Однако весьма примечательно, что в его «Пире десяти дев» девы говорят о половых отношениях с подробностями, которые на наш современный вкус кажутся чрезвычайно неделикатными и оскорбительными.

Что касается латинских отцов церкви, то о взглядах Тертуллиана на брак, особенно о его возражениях против повторного брака, мы уже упоминали[764]. Киприан, ученик Тертуллиана, отличается от учителя в плане аскетических принципов только большей умеренностью выражений; в своем трактате De Habitu Virginum он рекомендует безбрачие на основании Мф. 19:12; 1 Кор. 7 и Отк. 14:4.

Безбрачие было наиболее распространено среди благочестивых дев, которые считали себя невестами Бога или Христа[765] и находили в духовных радостях этого небесного союза щедрую компенсацию удовольствий земного брака. Но нередко случалось, что чувственные желания, так сурово подавлявшиеся, проявлялись в других формах — например, в праздности и лености, побуждавших жить за счет церкви, которые Тертуллиан считает необходимым осудить, или в тщеславии и любви к нарядам, которые критикует Киприан, или же, что хуже всего, в отчаянной устремленности к аскетизму, которая, должно быть, нередко, оканчивалась неудачно или, по меньшей мере, приводила к тому, что воображение наполнялось нечистыми мыслями. Многие из этих небесных невест[766] под видом чисто духовной дружбы жили с мужчинами–аскетами, особенно неженатыми священниками, в столь опасной близости, что их воздержание подвергалось самому опасному испытанию, и тщеславно бросали вызов искушению, от которого лучше было бы просто удаляться, прося Бога, чтобы Он вообще его не посылал.

Вероятно, эта противоестественная и постыдная практика пошла от гностиков; по крайней мере, Ириней обвиняет в таком бездумном поведении именно их. Первые следы ее в церкви появляются достаточно рано, хотя и в весьма невинной аллегорической форме, в «Пастыре Ермы», созданном в Римской церкви[767]. Затем эта практика упоминается в послании Псевдо–Климента Ad Virgenes. В III веке она была широко распространена на Востоке и Западе. Епископ Павел Антиохийский, настроенный весьма светски, поощрял ее собственным примером. Киприан Карфагенский искренне[768] и обоснованно выступил против этой порочной практики, несмотря на торжественные протесты «сестер», клявшихся в своей невинности, и их призыв провести расследование с помощью повивальных бабок. Несколько соборов, в Эльвире, Анкире, Никее и другие, вынуждены были запретить это псевдоаскетическое бесчинство. Но отношения священников с «mulieres subintroductae», скорее, усилили, чем ослабили все возрастающую строгость законов о безбрачии и во все времена в большей или меньшей степени были проблемой для римского священства.