Приток богатств из завоеванных стран привел к самой экстравагантной роскоши. Так, для одного пира привезли павлинов с Самоса, щук из Пессина, устриц из Тарента, финики из Египта, орехи из Испании — различные блюда из разных частей света, а для их принятия использовали рвотное, чтобы стимулировать аппетит и облегчить желудок. «Они едят, — говорит Сенека, — а потом исторгают пищу; исторгнув пищу, они снова едят». Апиций, живший в правление Тиберия, растворял жемчужины в вине, которое пил, растратил громадное состояние на пиры, а потом покончил с собой[600]. Он нашел подражателей в лице императоров Вителлия и Элагабала. Особый род слуг–косметологов заботились об одежде, разглаживании морщин, закреплении фальшивых зубов, подкрашивании бровей богатых патрициев. Рука об руку с роскошью шли чувственные пороки, естественные и противоестественные, которые не хочется называть из приличия. Безнадежное положение бедных вопиюще контрастировало с невероятным богатством; опустошенные провинции — с пирующими городами.

Громадные налоги обременяли народ, нищета усугублялась из–за войн, эпидемий и голода. Правящие семейства, занимающие высокое положение, были ослаблены, они не получали поддержки и пополнения от тех, кто был ниже их по положению. Свободные граждане утратили физические и моральные силы, превратились в инертную массу. Третьим классом было большое количество рабов, выполнявших механическую работу разного рода, в том числе возделывавших землю, и в моменты опасности готовых присоединиться к врагам империи. Собственно средний класс, работающие горожане, единственная прочная основа здорового общества, не могли существовать в условиях рабства, которое принижало свободный труд. Армия, состоявшая в основном из самых простых людей и варваров, была силой нации, и постепенно управление приобрело характер военной деспотии. Патриотические добродетели и вера в общественное взаимодействие исчезли. Повсюду преобладали самая низменная жадность, подозрительность и зависть, ростовщичество и подкупы, высокомерие и раболепство.

Деморализация народа происходила систематически, она шла от верхов к низам. Действительно, в Древнем Риме были и достойные императоры, энергичные и справедливые. Среди них выделяются Траян, Антонин Пий и Марк Аврелий. Все чтят их память. Но лучшее, что они могли сделать, — это приостановить процесс морального разложения и еще какое–то время скрывать язвы общества. Исцелить же их было невозможно. Большинство императоров были грубыми военными деспотами, некоторые — настоящими злобными чудовищами. Вряд ли в мировой истории есть период, когда трон осквернялся столькими отвратительными пороками, как во времена от Тиберия до Домициана и от Коммода до Галерия. «Императорские хроники, — говорит Гиббон, — дают нам впечатляющую и разнообразную картину человеческой природы, которую вряд ли можно найти в эклектичных и переменчивых характерах современной истории. Порок и добродетель проявляются в поведении этих монархов в высшей степени — самое превосходнейшее совершенство и самое презренное вырождение рода человеческого»[601]. «Вероятно, никогда, — утверждает каноник Фаррар, — ни в каком веке и месте не существовало худшей скверны, которая проявлялась бы с самым бесстыдным нахальством, чем в городе Риме в правление кесарей»[602]. И действительно, в сравнение не идет ничто, за исключением, пожалуй, печально известного периода папской порнократии и правления Александра Борджия, которые длились недолго и вызвали отвращение и возмущение всей церкви.

Языческие историки Рима запечатлели в своих трудах и обессмертили пороки и преступления кесарей: мизантропию, жестокость и похотливость Тиберия; яростное безумие Гая Калигулы, который пытал, обезглавливал или распиливал на части людей ради собственного развлечения, всерьез думал о том, чтобы перебить весь сенат, возвел своего коня в чин консула и сан жреца и залезал под кровать во время грозы; безграничную подлость Нерона, «изобретателя преступлений», который отравил или убил своих прецепторов Бурра и Сенеку, своего сводного брата и зятя Британника, свою мать Агриппину, свою жену Октавию, свою любовницу Поппею, который по чистой прихоти запалил Рим и сжигал невинных христиан, освещая ими, как факелами, свои сады, на колеснице проезжая посреди адского зрелища; свинское обжорство Вителлия, который потратил на еду миллионы; утонченную злобность Домициана, который, подобный скорее коту, чем тигру, получал больше всего удовольствия от мучений умирающих и от ловли мух; бесстыдные пиры Коммода с сотнями наложниц и его жестокую страсть к уничтожению людей и зверей на арене; безумную подлость Элагабала, который возвышал людей самого низкого положения до высших должностей, одевался в женскую одежду, вступил в брак с таким же распущенным молодым человеком, как и сам, короче, извратил все законы природы и достоинства, пока наконец не был убит солдатами по приказу его матери и брошен в грязный Тибр. И, в довершение всего, эти нечестивые и грешные чудовища–императоры после смерти формальным указом сената причислялись к богам, в их память устраивали праздники, строили храмы, учреждались жреческие коллегии! Император, по выражению Гиббона, был «жрецом, атеистом и богом» одновременно. Некоторые исследователи добавляют к этому списку звание актера–любителя и сценического гладиатора. Домициан еще при жизни имел обыкновение требовать, чтобы его называли Dominus et Deus noster, целые стада животных приносились в жертву его золотым и серебряным статуям. Невозможно вообразить большего общественного и официальной издевательства над всяческой религией.

Жены и любовницы императоров вели себя не лучше. Они пировали в роскоши и пороке, ездили по улицам на колесницах, в которые были запряжены подкованные серебром мулы, тратили состояния мужей на мрачные преступления и в конце концов разделяли их трагическую судьбу. Мессалина, жена Клавдия, была убита по приказу мужа во время оргии с одним из ее фаворитов; младшая Агриппина, мать Нерона, отравившая своего мужа, была убита собственным сыном, который в равной мере был жесток и к своим женам; одну из них он забил до смерти, в то время как она была беременна. Эти чудовищные женщины тоже обожествлялись и возвышались до положения Юноны или Венеры.

Из верхов безнравственность распространялась в народные массы, которые в то время не желали ничего, кроме рапет et circenses[603], и, наслаждаясь ими, с вялым любопытством и интересом взирали на самые ужасные пороки своих господ.

Неудивительно, что Тацит, который с выразительной красноречивостью и древнеримской строгостью обличает чудовищное поведение Нерона и других императоров, обрекая их на вечный позор, не мог найти проблеска надежды нигде, разве что, может быть, среди германских варваров, и предвидел устрашающее мщение богов и даже скорое уничтожение империи. Конечно, ничто не могло спасти ее от окончательной погибели, приближение которой предвещали всё усиливающиеся несчастья — войны, восстания, наводнения, землетрясения, эпидемии, голод, вторжения варваров и прочие пророческие бедствия. Пример Древнего Рима, медленно, но верно приходившего в упадок, учит нас «печальной морали всех человеческих сказок; прошлое повторяется; сначала свобода, потом слава — потом все ухудшается, и наконец мы наблюдаем богатство, порок, разврат и варварство».

§90. Мораль стоиков

Ed. Zeller: The Stoics, Epicureans, and Sceptics. Translated from the German by 0. J. Reichel. London (Longman, Green & Co.), 1870. В гл. x–xii говорится об этике и религии стоиков.

P. W. Farrar (каноник Вестминстера): Seekers after God. London (Macmillan & Co.), 1^st ed. n.d. (1869), новое изд. 1877 (Сенека, Эпиктет и Марк Аврелий, 336 стр.).