С. F. Arnold: Die Neron. Christenverfolgung. Leipz. 1888.

Проповедь Павла и Петра в Риме была отдельной эпохой в истории церкви. Она дала толчок росту христианства. Мученическая кончина апостолов еще больше способствовала укреплению церкви: она окончательно скрепила узами единства обращенных евреев и язычников и освятила землю языческой метрополии. Иерусалим распял Господа, Рим обезглавил и распял Его главных апостолов и крестил всю Римскую церковь кровью. Этот город навсегда стал Иерусалимом христианского мира, а Ватиканский холм — Голгофой Запада. Петр и Павел, словно новые Ромул и Рем, заложили основание новой империи, более обширной и долговечной, чем империя цезарей. Отныне символом победы и власти стал не меч, а крест.[517]

Но за эту перемену пришлось заплатить драгоценной кровью. Поначалу, благодаря справедливости римских законов, империя была защитницей христианства и приходила на помощь Павлу в нескольких критических ситуациях: в Коринфе в лице проконсула Аннея Галлиона, в Иерусалиме в лице тысяченачальника Лисия и в Кесарии в лице прокуратора Феста. Теперь же, движимая патриотизмом и любовью к языческим богам, империя вступила с новой религией в смертельную схватку и обрушила на христиан череду гонений, в результате которых над Мульвийским мостом победно взметнулось знамя креста. Отныне империя, некогда бывшая сдерживающей силой и до времени не позволявшая открыться антихристу,[518] сама открыто преобразилась в антихриста, действующего огнем и мечом.[519]

Первые имперские гонения, с которыми церковное предание связывает мученическую кончину Петра и Павла, начались на десятом году правления Нерона, в 64 г. по Р.Х., по инициативе того самого императора, к правосудию которого Павел, будучи римским гражданином, апеллировал перед иудейским судом. В отличие от последующих гонений, гонения Нерона были вызваны не только религиозными причинами; толчком к их началу послужила трагедия, вину за которую сознательно возложили на ни в чем не повинных христиан. Трудно представить себе людей более не похожих друг на друга, чем безупречный и благороднейший Павел и низкий, отвратительный тиран Нерон. Славные первые пять лет правления Нерона (54 — 59), когда император прислушивался к мудрым советам Сенеки и Бурра, лишь резче оттеняют ужас последних девяти лет (59 — 68). Историю жизни Нерона мы читаем со смешанным чувством презрения к его глупости и отвращения к его преступлениям. Мир казался ему комедией и трагедией, в которых ему принадлежит главная роль. Он безумно жаждал рукоплесканий толпы; он играл на лире; он пел свои оды за ужином; он сам управлял своей колесницей в цирке; он выходил на сцену как мимический актер и заставлял знатных людей инсценировать или изображать в виде живых картин самые непристойные греческие мифы. Но трагик в душе Нерона одержал верх над комиком. Он совершал одно преступление за другим, так что его чудовищная развращенность стала притчей во языцех. Он убил собственного брата (Британника), мать (Агриппину), двух жен (Октавию и Поппею), учителя (Сенеку) и многих видных римлян и на тридцать седьмом году жизни покончил с собой. Его смерть стала позорным концом династии Юлия Цезаря, а власть над империей перешла в руки удачливых солдат и авантюристов.[520]

Для такого демона в человеческом обличье убийство множества ни в чем не повинных христиан было приятным развлечением. Удобный случай для этого дьявольского зрелища представился после сильнейшего пожара в Риме — самого разрушительного и пагубного в истории города. Пожар начался в ночь с 18 на 19 июля[521] в деревянных строениях юго–восточного конца Большого Цирка, близ Палатинского холма.[522] Раздуваемый ветром огонь не поддавался никаким усилиям пожарных и солдат и неослабно бушевал шесть дней и семь ночей. [523] Затем пожар начался в другой части города, близ Марсова поля, и за три дня выгорели еще два городских квартала.[524]

Причиненный пожаром ущерб не поддавался исчислению. Из четырнадцати кварталов, на которые был поделен город, уцелели только четыре; три, в том числе весь центр города от Цирка до Эсквилинского холма, превратились в руины; остальные семь в той или иной степени пострадали; древние храмы, монументальные сооружения царских, республиканских и имперских времен, накопленные за многие века богатейшие произведения греческого искусства — все превратилось в прах и пепел; люди и животные сгинули в пламени, и столица мира превратилась в подобие кладбища, где миллион людей оплакивал безвозвратно утраченные ценности.

Вероятно, эта ужасная катастрофа стояла перед глазами апостола Иоанна, когда он помещал в Апокалипсис погребальную песнь о падении имперского Рима (Отк. 18).

Причины пожара окутаны тайной. В народе ходили слухи, что пожар устроил Нерон, которому захотелось насладиться страшным зрелищем горящей Трои и потешить свое тщеславие — отстроить Рим в еще большем великолепии и переименовать его в Нерополь.[525] Когда начался пожар, император находился на побережье, в своем родном городе Анции; он вернулся в Рим в тот момент, когда бушующая стихия достигла его собственного дворца, и приложил все силы к тому, чтобы остаться в городе, а затем исправить все разрушения — восстановительные работы продолжались и после его смерти, — не забыв при этом построить на месте своей частично разрушенной временной резиденции (domus transitona) «золотой дом» (domus aurea), который и по сей день остается чудом архитектурного великолепия и экстравагантности.

Стремясь отвести от себя подозрения в поджоге и одновременно еще раз потешить свою дьявольскую жестокость, Нерон подло обвинил во всем ненавистных христиан, которых после публичного суда над Павлом и успешной деятельности апостола в Риме наконец стали отличать от иудеев как genus tertium, считая их самой опасной ветвью еврейского народа. Христиане с откровенным презрением относились к римским богам и подчинялись более высокой власти, чем цезарь, вдобавок их несправедливо подозревали в тайных преступлениях. Бедствие повергло городскую стражу и жителей города в панику, они были готовы верить любым слухам и требовали наказать виновных. Чего еще можно было ожидать от невежественной толпы, если даже такие образованные римляне, как Тацит, Светоний и Плиний, поносили христианство как опасное плебейское суеверие? Они считали, что христианство еще хуже иудаизма, — иудаизм, по крайней мере, был религией древнего народа, о христианстве же никто ничего не знал, оно не было связано ни с одним народом и претендовало на мировое господство. Некоторых христиан арестовали, они исповедали свою веру и были обвинены, как пишет Тацит, «не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому». Их еврейское происхождение, их равнодушие к политике и общественной жизни, их отвращение к языческим обычаям расценивали как человеконенавистническое «odium genens humani» — таким образом, у христиан якобы была причина уничтожить город, и этого оказалось достаточно для обвинительного приговора. Разъяренная толпа не слушает голоса рассудка и способна сойти с ума так же, как и один человек.

Вслед за беспочвенным обвинением в поджоге и столь же безосновательным обвинением в ненависти к человечеству и противоестественных пороках началась кровавая пляска, какой не видывал ни в прежние, ни в последующие времена даже языческий Рим.[526] Таков был ответ сил ада на проповедь двух главных апостолов, поразившую языческий мир в самое сердце. «Великое множество» христиан было умерщвлено самыми отвратительными способами. Некоторых распинали — возможно, в насмешку над казнью Христа.[527] Других зашивали в шкуры диких животных и бросали на арену на растерзание бешеным собакам. Своей кульминации сатанинское действо достигло вечером в императорских садах на склоне Ватиканского холма (предположительно, сады окружали то место, где ныне расположены площадь и собор Св. Петра): христиан, мужчин и женщин, обмазывали дегтем, маслом или смолой, прибивали гвоздями к сосновым кольям, а затем поджигали, словно факелы, для развлечения толпы. В это самое время Нерон в фантастических одеждах участвовал в гонках колесниц, демонстрируя свое умение управляться с упряжкой лошадей. Сожжение заживо было обычным наказанием для поджигателей; но только в жестоком и изобретательном уме этого императора–чудовища, вдохновляемого сатаной, могла зародиться идея столь ужасного способа освещения.