Сейчас я без труда отождествляю его с большим Х-образным знаком, который закрывает его лицо и отличает от всех других воплощений. Слева от него сидят по порядку мужчина, женщина и животное. Они опираются на стену, по которой между схематическими рисунками ползет большая змея. Все теперь понятно, все так просто, как я и не мог предположить.

«Вначале, — говорил Зэзэ, — были вода, змея, Бели-масаи и Зази». Первоначально я склонялся к мысли, что это символы четырех стихий — земли, воды, огня и воздуха, но речь, видимо, идет о какой-то иной аналогичной структуре. Вода представляет то, что внизу, материю; громовой камень — небо, откуда пришли первые «снадобья»; змея — связь между ними, первое проявление жизни, предшествующее появлению человека.

Это наблюдение и наличие Окобюзоги раскрывают мне значение масок. Окобюзоги, тайное воплощение Афви, посвященное, как указывает его имя, великому блюстителю культа, герою и основателю деревни, символизирует оккультную власть. Чета Бакороги, мужчина и женщина, представляют человеческие существа с иерархией и разделением полов, лежащими в основе общества тома. Животный мир представлен в Ангбаи, «облаченном в шкуры», и уэнилегаги, «облаченном в перья».

Ланибои, как объяснил мне Вуане, занимает особое место. «Раньше все люди были большими, как ланибои».

Возможно, речь идет о представителе светской власти, о предке — военном вожде, вроде старого Крэана.

Я мог бы долго доискиваться происхождения масок; оно, как и происхождение человека, теряется во мгле времен, потому что сам Афви порожден единством всех тома. И не он сотворил их, а, как сказал Зэзэ, «мы, зоги, сделали все это». Эта фраза в ее буквальном значении довершила мое прозрение. Между тем Зэзэ имел в виду только маски, талисманы — внешние формы религии, предназначенные поддерживать традицию, стражем которой является он, зоги. Без этих символов, без этих обрядов исчезла бы традиция, а с нею и социальная структура, выражением которой она является. Тома думают, что без этих законов предков они не могли бы жить.

Хранители фетишистского культа не обманывали меня, когда, дав мне возможность услышать голос Великого Духа священного леса, говорили: «Вот великое дело, великая тайна, которую не должен знать ни один белый». Голос, слово, которые делают человека отличным от других существ, — единственное проявление Афви, высшего существа, содержащего в себе все символы космогонии тома. «Афви — это союз всех тома». В моих глазах это какая-то абстракция, и тем не менее я хорошо знаю, что для тома Афви неотделим от всех своих воплощений. Давным-давно предки тома, пришедшие, по словам Вуане, со всех сторон, объединились, чтобы защищаться от леса, от других людей. Это не единичный случай — племена бони и ньига в Гвиане также создали космогонию, позволявшую им поддерживать существование в лесах Верхней Марони, куда они, беглые черные рабы, сошлись со всех концов Африки. Тома поняли, что их существование зависит только от их единства, и возвели это единство в подобие божества, Афви, Великое существо, воплощение Общины, которое пожирает юношей, чтобы приобщить их к племени.

Обряды священного леса полностью соответствуют этой символике. Юному тома в момент его посвящения открывается эта великая коллективная сила. Он отказывается от своей индивидуальности, чтобы стать частью этой общины тома, которая сопричастна Афви, Духу, и отождествляется с животным миром через свои тотемы.

Но сила этой традиции основана на тайне: именно оккультизм отрезает тома от всякого обмена с внешним миром и тем самым ставит определенную границу их форме цивилизации. Это — религия тома для тома.

По уже устанавливаются всесторонние контакты с другими племенами и с белыми; эти контакты вынуждают тома выйти из своей изоляции. Лес становится менее враждебным, а скрытность перед чужими — менее необходимой. Трое помогавших нам смутно чувствовали это и потому открыли нам свои тайны, но, к сожалению, то, что наша цивилизация приносит тома, не подходит к их нуждам. Вот почему знахари и ведуны, собравшиеся в Согуру, снова закрыли брешь, пробитую в стене священного леса.

Мы пришли к тома, исполненные доброй волн и готовые подчиниться всем их требованиям, чтобы все понять. Но они хорошо знали, что мы не собирались выстроить себе хижину, обрабатывать свой участок и окончательно влиться в их общину. Мы приняли все внешние формы посвящения, но не его реальные последствия.

— Теперь, — с полным основанием заявляют они, — вы знаете наши тайны, чего же вы еще хотите?

Зэзэ и Вуане поставили себя своим поведением вне общины, они боятся ее и не поддающихся контролю сил, которые, но их мнению, должен развязать всякий поступок такого рода. Паше появление и вызванный им инцидент помимо нашей волн нарушили древний порядок и заставили тома поставить перед собой вопросы, на которые невозможно получить какой-нибудь ответ и которые они избегали ставить до сих пор.

Тут я замечаю, что в своих размышлениях исхожу из психологии европейца. Для тома же все эти символы живут, вступают в противоречия, связываются между собой, и их нельзя так просто классифицировать.

Им нечего было мне объяснять. Я должен был сам вникнуть в суть явлений.

14

— Не занимайся носильщиками, — говорит мне Вуане, — аппаратура придет позже.

Жители Тувелеу собрались у границы деревни. Их взгляды подернуты дымкой грусти, они не говорят ни слова. Многие пожимают мне руку по-европейски. Дети смотрят на меня большими серьезными глазами. Мне совсем не хочется уезжать, но я хорошо знаю, что мне здесь больше нечего делать. Последний раз мы спускаемся по тропе, ведущей в Бофосу.

Три блюстителя культа молча идут передо мной. Я не устаю на этот раз смотреть на страну тома, как будто боюсь ее забыть. Мы проходим мимо участков пашни. Из земли, черной от выжигания деревьев и кустов, с торчащими там и сям большими обугленными стволами, пробиваются первые нежно-зеленые ростки риса. На полях — маленькие временные хижины из пальмовых листьев. В них живут со своими семьями сторожа, гоняющие птиц. Когда мы проходим мимо, люди приближаются к тропе, чтобы поздороваться с нами. Ритуальное похрустывание пальцев звучит дружески, но я чувствую, что невидимая связь уже порвалась. Позади меня жизнь тома входит в свое обычное русло.

Придя в Бофосу, я направляюсь к хижине Барэ. Над дверью вывеска, сделанная нами — Жаном, Тони и мной: «У Серебряной Башни. Харчевня № 1. Барэ, собственник в Бофосу».

В синем фартуке и шортах, Барэ при помощи резинового шланга переливает вино из бочки в бутыль. Он выпрямляется и улыбается.

— А, патрон, я думал, что ты уже умер.

— Как Тони?

— Я его видел. Он был очень болен. Он уехал в Масента.

Барэ приносит два стакана, наполняет их. Мы недолго болтаем.

— А как кино? — спрашивает Барэ.

— Ты же знаешь, что случилось.

— Да. Эти люди из Согуру вовсе не злые, они просто ничего не понимают, вот в чем дело.

— Может быть, — отвечаю я, пожимая плечами. — Сейчас это уже неважно.

Я больше не слышу, что говорит Барэ. Я опустошен, мне кажется, что я вырвался из какого-то кошмара.

Стемнело. Уже поздно ехать в Масента, да и нет грузовика. Я вешаю свой гамак в нашей хижине напротив харчевни.

Между мной и тремя знахарями уже пролегла борозда. Они удаляются в хижину Вуане, на другом конце деревни, и я ем один, сидя на корточках. Они не приходят провести, как обычно, вечер в долгой беседе. Им больше нечего мне сказать. Они боятся моего отъезда и в то же время стремятся его ускорить. Потом они останутся одни среди своих враждебно настроенных братьев. «Это внутреннее дело тома».

Я просматриваю мой режиссерский блокнот и убеждаюсь, что после неудачи в Согуру фильму недостает многих кадров. Одному их снять невозможно. Прикидываю все возможные комбинации монтажа, но все время наталкиваюсь на те же неразрешимые проблемы. Завтра утром попробую связаться с Тонн — может быть, он будет в состоянии мне помочь.