Коля все еще не знал, наверно ли всерьез и можно ли драться. Он взглянул в глаза Башкину и совсем, совсем не узнал, кто это. Комната была незнакомая, и оттого еще незнакомее и страшнее казалось лицо, страшнее, чем боль в плече. Коля не давал другую руку, но Башкин вцепился. Коля в ужасе хотел только что брыкнуть ногой, но Башкин повалил его спиной на кровать, больно перегнул хребет о железо. Он держал Колю и медленно приближал свое лицо, и чем ближе, — оно становилось все яростней и страшнее; казалось, что копится, копится и сейчас самое ужасное, последнее вырвется оттуда.
— Не скажешь? — изнутри, не голосом, а воздухом одним сказало лицо.
— А! — вдруг заорал Коля и закрыл глаза. Он почувствовал, что его отпустили.
Башкин уж стоял в стороне и веселым голосом говорил:
— Вот я и знаю, кто плюнул. Правда, ведь знаю? Коля подымался. Он старался сделать шутливое лицо и поправлял волосы.
Башкин вдруг сорвался.
— Я сейчас устрою чай. Ты не смей уходить, я ранец возьму с собой. — Он раскачивал на ходу ранец за лямку. — Ты чего, кажется, плакать собрался?
— Ну да, черта с два! — сказал Коля. — Только железка эта проклятая как раз, — и Коля обернулся к кровати и деловито взялся за железное ребро.
Он мельком видел насмешливое довольное лицо Башкина в створках дверей.
Коля оглядел комнату, с ковром, с картинами, с бисерными висюльками на электрической лампе. Красный пуф надутым грибом торчал около мраморного столика на камышовых ножках.
— Да! — влетел в комнату Башкин. — А если б налили полную ванную кипятку и тебя на веревке сверху потихоньку спускали, а товарища за плевок всего час без обеда. А? Ты что? Молчал бы? — и Башкин хитро подмигнул и даже как-то весь тряхнулся расхлябисто, по-уличному.
И вдруг сел на пуф, опустил голову и стал тереть ладонями лицо и заговорил таким голосом, что Коле показалось, будто уж вечер.
— Нет, а разве товарищ мог на тебя обидеться за это? За то, что сказал? Выдал? Ты бы обиделся? А? Коля?
— Я, если такое, ну, не такое, а уж если вижу, что так… ну, одним словом, я сам тогда иду и прямо: это я сделал.
— А если ты не знаешь, если никто не знает и не узнает, что там с товарищем делают, никто ж не придет и не скажет на себя. Если директор тебе скажет: не смей никому рассказывать, что я пугал тебя, что выключу, а то в самом деле выключу…
В это время в двери стукнули, двери приоткрылись, просунулась рука с чайником.
Башкин вскочил.
— Благодарю! Превосходно! Коля, вон поднос, давай живо. Башкин весело суетился.
Дураки
АНДРЕЙ Степанович шел домой — полная голова новостей. Все новости расставлены в голове — одна в другую входит, переходит. Ловкая догадка и опять факты, факты, факты. Ему немного досадно было, что он их не предсказал. «Как же так, уж хотел сказать, тогда, за ужином, при всех, и вдруг чего-то испугался, что проврусь. Вроде этого ведь почти сказал. Досадища какая. Начну так — слушайте: сегодня в одиннадцать часов утра стало известно…» — и он представил напряженное внимание, все лица к нему, и Тиктин прибавил шагу. Скорей обычного шагал он по лестнице и только в передней стал молчалив, медлителен. С радостью заметил два чужих пальто на вешалке — пусть и они слушают. Минута настала: Анна Григорьевна разливала суп.
— Слушайте! — начал Андрей Степанович голосом повелительным и обещающим. Все обернулись на голос. — Сегодня в одиннадцать часов не двинулся ни один поезд во всей России.
Все молчали, не трогая супа. Андрей Степанович заправил салфетку.
— Раз! Сегодня уже с ночи не передавалось никаких, абсолютно, телеграмм! Во всей России. Два! — он строго взглянул на Башкина и ткнул вилкой в хлеб.
— Так это ведь вчера днем еще…
— Виноват! — оборвал Андрей Степанович. Надя отвернулась, она откинулась на спинку стула, скрестила руки и стала глядеть в карниз потолка.
— О том, что делается в Петербурге, мы ничего не знаем. Но вот факты: приехавший вчера из Москвы субъект…
— А вот ниоткуда не прибывшая, — начала говорить Наденька, все глядя в потолок, — может тебя обрадовать, что сейчас не загорится электричество. И что в доме у нас налито во все чайники и кружки дополна воды…
Андрей Степанович видел, как Наденька наклонилась к тарелке и начала есть с самым скучающим видом. И ясно, что нарочно. Застукала ложкой по-будничному. Тогда Андрей Степанович решил ударить на весь стол прогнозом: смелым и ошеломляющим.
— Начнется… — сказал он, нахмурив брови, и стряхнул прядь со лба.
— По-моему, началось, а не начнется, — сказала Надя и заела слова лапшой,
— Да, конечно, уже началось, — заговорил Башкин и сплюснул хлебный шарик на скатерти, — началась всеобщая забастовка, которой пугали уж три месяца.
— Это кого? Вас пугали? — спросил Санька и ткнул открыто локтем Надю, а она недовольно поморщилась в его сторону.
— Правительство, конечно, пугали. Меня пугать нечего, я уж всеми, кажется, запуган.
Все ели суп, и все торжественное внимание лопнуло давно, и Андрей Степанович откинулся назад и, ни на кого не глядя, сказал вдоль стола:
— Может быть, теперь пророки мне скажут: испугалось ли правительство и что оно с перепугу станет делать? Ну-ка… пророки! — повторил Тиктин между ложками супа. — Пророки, которые колесо истории… подмазывают или поворачивают… да-да: так куда же колесо-то обязано… того.
Все молчали.
— Так вот — на кого это колесо наедет, сейчас вот, завтра: наедет оно на самодержавие или на нас?
Тиктин обиженно, зло глядел на дочь. Показалось, что она сейчас начнет деланно свистеть, вверх перед собой.
— Не удостаивают, — крепко сказал Тиктин. — Вы, может быть, милостивый государь, нам что-нибудь разъясните? — обратился вдруг Тиктин к Башкину.
— По-моему, — запел Башкин высоким фальцетом, он поднял брови и украдкой глянул, как Наденька. Наденька глядела прямо на него и улыбалась, сощурив глаза. — По-моему, — сказал смелее Башкин, — колесо катится себе, — и он обвел в воздухе круг, — катится и катится и, кого надо, того раздавит… — и опять взглянул на Наденьку: — и просто мозжит себе без жалости, — и Башкин сам хихикнул.
— Кого? Кого? — крикнул строго Андрей Степанович и выпрямился на стуле.
— Дураков!
Санька с громом отодвинул стул.
— Вон! — заорал Андрей Степанович. — Вон! Марш! Башкин водил глазами, Наденька глядела вниз, лица ее не видно.
— Марш, вам говорят! — Андрей Степанович стоял, тряслась борода, тряслись волосы.
Башкин встал и, не спуская глаз с Андрея Степановича, все время обратясь к нему лицом, попятился из комнаты. Слышно было, как шумно дышала Анна Григорьевна. Башкин тихо притянул за собой дверь, и медленно повернулась ручка. Андрей Степанович стоял. Все молчали.
— Пошло все страшно, — сказала Надя, бросила салфетку на стул и вышла деловыми шагами.
— Дура! — крикнул Андрей Степанович и сел. Он несколько раз черпнул ложкой из порожней тарелки.
— Морду надо было набить! — Санька стукал кулаком по столу. — Набить рожу подлецу.
— Прекрати! — сдавленно сказала Анна Григорьевна. Санька осекся и все еще давил кулаком скатерть. — Сами перемигивались… — она кивнула на пустой Надин стул и вдруг всхлипнула и, прижав салфетку ко рту, быстро вышла из-за стола. Андрей Степанович крутым кругом повел за ней глазами. Санька сидел боком к столу и тыкал вилкой в скатерть. До боли во лбу хмурил брови.
— Позвони, — все прежней крепкой нотой сказал Тиктин. Санька надавил грушу звонка, и закачалась тяжелая висячая лампа. Дуняша вошла с блюдом.
— Вот манера, — ворчал под нос Санька, — набирать в дом паршивых щенков разных, хромых котят… сволочь всякую… чтоб гадила… по всей квартире… милосердие… — И все краснея, краснея, Санька завертелся на стуле, привстал.
— Ешь! — скоманд��вал Андрей Степанович. И они вдвоем зло резали жаркое на тарелках.
Башкин быстро сбежал с лестницы и хлопнул парадной дверью, быстрым шагом дошел до угла, еще не видя улицы. И вдруг серым мраком запутала, закутала его улица. Он вдруг повернул назад и тут хватился, что уж стемнело, а фонарей нет, и какая-то темная людская вереница громкими сапогами дробит по тротуару, и мягкими кучками опухли все ворота, и в кучках гудит городской шепот. И когда вот крикнул мальчишка, звонко, по-удалому, его сгребли и засунули назад в ворота. Башкин перешел на другую сторону и стал против тиктинской парадной. Он топтался и вздрагивал спиной.