В аду плясали. Пар, дым плыл под потолком. Плясал Прусевич, Куплиямов, Лучесов, Эндузизи, плясал самородок Евпл Бошкадиларский из Таганрога, плясал Карма, Каротояк, Крупилина-Краснопальцева, плясал нотариус, плясали одинокие женщины в платьях с хвостами, плясал один в косоворотке, плясал художник Рогуля с женой, бывший регент Пороков, плясали молодые люди без фамилий, не художники и не писатели, не нотариусы и не адвокаты, в хороших костюмах, чисто бритые, с очень страдальческими и беспокойными глазами, плясали женщины на потолке и пели — «Аллилуйя!» Плясала полная, лет шестидесяти, Секлетея Гиацинтовна Непременова, некогда богатейшая купеческая дочка, ныне драматургесса, подписывающая свои полные огня произведения псевдонимом «Жорж-Матрос».

И был час десятый.

И в этот час незримый ток прошел меж танцующими. В аду еще не поняли, не услышали, а на веранде уж вставали и слышалось: «Что? Что? Что? Как? Не может быть!!»

Тут голова пирата склонилась к пианисту, и тот услышал шепот:

— Прошу прекратить фокстрот!

Пианист вздрогнул, спросил изумленно:

— На каком основании, Арчибальд Арчибальдович?

Тогда сказал пират:

— Председатель Вседруписа Антон Антонович Берлиоз сейчас убит трамваем на Патриарших прудах.

И мгновенно музыка прекратилась. И тут застыл весь Шалаш.

Не обошлось, конечно, и без чепухи, без которой, как известно, ни одно событие не обходится. Так, кто-то сгоряча предложил почтить память покойного вставанием. Во-первых, все и так стояли, кой-кто и не расслышал, кто-то в изумлении стал подниматься, кто-то наоборот, увидел перед собой застывающую в сале свиную отбивную котлету. Словом — нехорошо.

Поэт же Рюхин и вовсе нагробил. Бог его знает чем обуреваемый, он вдруг неприятным высоким баритоном из-за острова на стрежень предложил спеть «Вечную память». Его, впрочем, уняли тотчас же. И справедливо. Вечная память благое дело, но, согласитесь, не в Шалаше же ее исполнять!

Кто-то предложил тотчас послать какую-то коллективную телеграмму: «Тут же, сейчас же, товарищи, составить…»,— кто-то посоветовал ехать в морг, двое зачем-то побежали из ресторана в верхний этаж открывать кабинет Берлиоза. Все это, конечно, было ни к чему. Кому телеграмму? О чем? Зачем? Что? К чему какая-то телеграмма, когда человек лежит обнаженный на цинковом столе, а его голова, ступня левая и кисть правая отдельно лежат на другом столе.

И тут прибыл Ухобьев. И сейчас же соблазнительная версия о самоубийстве расплылась по ресторану. Первое: несчастная любовь к акушерке Кандалаки (Ухобьев — это чума, а не человек!). Второе (коллективное творчество Куплиянова и Жорж-Матроса): покойник впал в правый уклон. Прямо и точно сообщаю, что все это вранье. Не только никакой акушерки Кандалаки Берлиоз не любил, но и вовсе никакой акушерки Кандалаки в Москве нет и не было, а есть Кондалини, ни-ни, женщина-статистик в Югсевкино, а муж у нее, верно, акушер.

Насчет правого уклона и вовсе ерунда. Если бы уж и впал Антон, то ни в коем случае не в правый уклон, а, скорее, в левый загиб. Но мне-то уж лучше известно, чем Ухобьеву,— никуда он решительно не впадал!

Пока на веранде и в аду гудела толпа, перебрасываясь словами: «Берлиоз», «Кондалини», «морг», «уклон»…— произошло то, чего еще никогда не происходило. Именно: синекафтанные извозчики, как шакалы ожидающие разъезда из Шалаша у чугунной решетки, вдруг полезли на нее. Кто-то из них крикнул: «Тю!», кто-то свистнул.

Затем показался маленький тепленький огонечек, а с огоньком от решетки отделилось белое привидение.

Оно последовало быстро по асфальтовой дороге мимо сада, затем мимо веранды, прямо за угол к зимнему входу в Шалаш, не вызвав никакого изумления. Из-за плюща плохо разглядели — думали, что прошел официант. Однако через две минуты в Шалаше наступило молчание, затем это молчание перешло в возбужденный говор, а затем привидение, минуя стойку, где разливают водку по графинчикам, вышло из ада на веранду. И вся веранда умолкла с открытыми ртами.

Привидение оказалось не привидением, а знаменитым, известным всему СССР поэтом Иваном Покинутым, и Иван имел в руке зажженную церковную свечу зеленого воску. Буйные и похожие на войлок волосы Иванушки не были прикрыты никаким убором, под левым глазом вспух гигантский синяк, а правая щека была расцарапана.

На Иванушке была надета ночная грязная рубашка, кальсоны с тесемками, а на коже груди была приколота бумажная иконка, изображающая Иисуса, и кровь запеклась на уколах.

Молчание на веранде продолжалось весьма долго, и во время его изнутри Шалаша на веранду валил народ и лакеи.

Иванушка огляделся тоскливо, поклонился низко и сказал:

— Здорово, православные.

Молчание вследствие такого приветствия усилилось.

Затем Иванушка наклонился под стол, на котором стояла вазочка с зернистой икрой и торчащими из нее зелеными листьями, посветил под скатерть, вздохнул.

— Нет его, нет и здесь! — сказал он.

Бас бесчеловечный и паскудный сказал:

— Готово дело. Делириум тременс.

А добрый тенор встревожился:

— Не понимаю, как милиция в таком виде его по улицам пропустила?

Иван пугливо передернул плечами и отозвался:

— А я переулочками, переулочками!.. Из Безбожного в Банный, из Банного в Барабанный, из Барабанного в Бальный (?), по Верхней Болвановке в Грачевские земли, в Астрадамский тупик! Мильтоны вздумали было ловить, но я их закрестил и скрылся через забор.

И тут все увидели, что были у Иванушки еще недавно приличные зеленые глаза, а стали молочные.

— Друзья! — вскричал Иван, и голос его стал горяч и звучен.— Друзья, слушайте! Он появился!

И Иванушка значительно поднял свечу и указал в тьму июньской ночи.

— Он появился, люди московские! Ловите его немедленно, иначе погибнет Москва!

— Кто появился? — страдальчески отозвался женский голос.

— Инженер! — хрипло крикнул Иван.— И этот инженер убил сегодня Антошу Берлиоза на Патриарших прудах!

Толпа тут двинулась, и вокруг Ивана замкнулось кольцо, и видно было, как в дверях официант льет пиво себе на фартух.

— Виноват. Пардон. Скажите точнее. Как? — и тут у самого уха Ивана появилось внимательное бритое лицо.

— Неизвестный консультант,— заговорил Иван, травленно озираясь в кольце,— сегодня, на закате, в шесть часов пятьдесят [минут] явился на Патриаршие пруды и первого ухлопал Антошу Берлиоза.

— Пардон. Как его фамилия? Виноват,— и над вторым ухом Ивана выявилось второе лицо с очень беспокойными глазами.

Задние теперь уже напирали на передних и лезли к ним на плечи.

— То-то фамилия! — тоскливо заговорил Иван.— Ах, я! Не разглядел я на визитной карточке его фамилию!

— Товарищ Покинутый,— вежливо сказали над ухом,— не зайти ли нам в кабинет?..

Но Иван отстранил кого-то и продолжал:

— На букву Be фамилия. На букву Be! Граждане, помогите вспомнить фамилию, а то будет беда! Красной столице угрожает опасность! Во… By… Влу…— забормотал Иван, и волосы от напряжения стали ездить у него на голове.

— Вульф? — крикнул женский голос.

— Почему Вульф? — с необыкновенным раздражением ответил Иван.— Почему Вульф, дура? И какой Вульф может проделать то, что этот проделал?! Граждане! Не могу вспомнить! — отчаянно закричал Иван, и глаза его наполнились кровью.— Граждане! Вот чего: я сейчас кинусь дальше искать, а вы спосылайте кого-нибудь на лихаче в Кремль в верхний коммутатор, скажите, чтоб тотчас сажали бы стрельцов с пулеметами на мотоциклетки и — в разных направлениях инженера ловить! Приметы его: зубы платиновые, воротнички белые крахмальные, ужасного роста. Ресторан объявляю закрытым на три дня!

Тут Иван стал размахивать огнем, продираясь сквозь окружение. Тут загудели кругом и послышалось слово «доктора»…

И приятное лицо, мясистое, в очках в фальшивой оправе, участливо появилось у Иванушкина лица.

— Товарищ Покинутый,— заговорило лицо юбилейным голосом,— вы расстроены смертью всеми нами любимого и уважаемого Антона… нет, я выражусь так — Антоши Берлиоза. И мы это отлично понимаем. Возьмите покой. Сейчас кто-нибудь из товарищей проводит вас домой, в постельку.