Единственное, что как-то скрашивало этот разнобой, – ковры, драпирующие войлочные стены, подволок и пол шатра. Ковры плотные, ворсистые, многоцветные, царственно роскошные.
…Откинув ковер, прикрывавший проход в смежный шатер, который был поменьше, женщина позвала:
– Лиина!
Выглянула хорошенькая светлоглазая и светловолосая девочка лет двенадцати – тринадцати.
Она быстро оглядела шатер и, никого кроме матери не увидев, в один прыжок оказалась в его центре у жаровни, быстро обошла шкуру и спросила:
– Бой закончен? Мы опять победили? – юный, чистый голос ее звенел, словно серебряный колокольчик.
– Не вертись так быстро. Ну что ты за егоза, – мягко пожурила женщина дочь.
– Точь-в-точь как ты в молодости, – весело блестя глазами, отозвалась девочка.
– Неужели я такая старая? – женщина сокрушенно покачала головой, будто разговаривая сама с собой.
Девочка с ногами забралась на резное ложе, спросила с деланной серьезностью:
– Мам, так мы сегодня победили?
– Сама посмотри, – женщина вручила ей бубен и мешочек с костями. – Я шкуру не трогала.
– У-у-у! – заныла девочка,
– Не у-у-у, а смотри. Умру я – с какого ремесла жить будешь?
– За Авеса замуж выйду. Муж прокормит.
– И давно это ты замуж собралась? – с убийственным ехидством спросила женщина дочь и приказала: – Смотри на кости!
С недовольной гримасой девочка отсчитала в бубен сколько-то там альчиков, потрясла над жаровней, внимательно следя за всеми костями сразу и за каждой из них в отдельности, покосилась на мать и быстро высыпала все на пол:
– Черное – смерть, белое – раны, красное – победа, то есть наоборот. Удача улыбается нам, враг изранен и отступает. Разве не так?
– Балаболка, кто так гадает?!
Девочка опять сложила альчики в бубен, потрясла его над огнем, чуть смещая косточки…
…Римляне не сразу поняли, что владычество их, только-только начавшееся, вот уже и кончается. Первые приметы были неясны, невнятны и малозаметны. Конечно, никуда не годится, что затрапезные Селяне, возмущенные грабежом (римляне называли его «сбором контрибуции»), вырезали небольшой отряд легионеров и скрылись в горах, начав свою войну. Но такое случалось и в других странах.
Для усмирения взбунтовавшихся варваров были посланы два отряда, но они исчезли, словно в воду канули, а по «дикой» покоренной стране поползли слухи: будто бы до Старых Богов, забытых людьми ради Богов Эллинских, дошла весть о людском горе, и они послали к людям вестницу своей воли – сестру их родную.
Она мудростью своей объединила восставших и направляет их действия и хранит каждого угодного Богам борьбой с захватчиками.
Ходили и другие слухи. В них таинственная женщина была то удачливой гадалкой без роду и племени, то царской женой, сбежавшей в чужую страну после предательского убийства мужа родным братом царя.
Не менее противоречивы были слухи о ее внешности. Одни называли ее старухой, другие утверждали, что она красивая, немолодая женщина, а третьи говорили, что она – юная дева, почти девчонка.
Говорили многое. Конечно, шепотом, с оглядкой, но тот, кто хотел слышать, различал за тихим шепотом начало великого дела.
После пересудов и шепота из домов исчезали юноши и мужчины.
Женщины с воем клялись, что их увели римляне, даже если поблизости не появлялось ни одного легионера с времен свободы.
Десять тысяч воинов послал Гай Лициний Октавиан против варваров, но те, по свойственной дикарям трусости и тупости, боя не приняли, рассыпались по горным тропам, скрылись в непролазных чащах, предпочитая нападать на разведчиков.
Тогда Гай Помпоний, легат и старый опытный войн, руководивший этими десятью тысячами, отдал приказ: «Никого не щадить!».
Старики, женщины, дети – все, кто был уверен в своей невиновности перед пришельцами и потому не пожелал бросить свой дом, свое поле или просто не имел сил, чтобы сдвинуться с места, – стали жертвами дальновидного приказа.
Огнем и кровью отмечался теперь путь легионеров по взбунтовавшейся земле, и на пятую ночь пролитая кровь дала достойные всходы. Порезав часовых, варвары бесшумно напали на спящий лагерь, и только случай – рухнула плохо закрепленная палатка – помешал им нанести больший урон.
Поняв, что обнаружены, нападающие бежали, оставив двух смертельно раненных товарищей взамен более чем сотни умерщвленных ими римлян.
Чтобы такого более не повторялось, Помпоний распорядился на следующую ночь удвоить караулы.
Теперь ночь прошла вроде спокойно, но на рассвете лагерь засыпали огненные стрелы. Поднятые по тревоге римляне быстро отразили первую атаку и решительно напали на окружившие лагерь полчища варваров, но правильного боя не вышло.
Конные дикари молниеносно бросались вперед, вклиниваясь в любую брешь, но тут же и отходили, стоило лишь римлянам плотно сомкнуть свои ряды. Но горе вырвавшимся вперед! Обернувшись, варвары мгновенно сминали наиболее горячих преследователей и опять удирали.
Атаковали они со всех сторон небольшими подвижными отрядами, чем напоминали свору собак, окруживших крупного и сильного зверя. Обычная тактика диких народов, отличавшаяся разве что необыкновенной слаженностью действий нападавших.
Безо всякой, казалось бы, причины, эти небольшие отряды враз отхлынули от щетинящихся копьями правильных рядов легионеров и, слившись в мощный клин, ринулись на правый фланг римлян.
Пользуясь тем, что слева его войско прикрывают неудобные для конницы заросли камыша, Помпоний перевел часть воинов на опасный участок.
До столкновения оставались считанные минуты, когда, ломая камыш, пехота варваров обрушилась на ослабленный фланг римлян, сминая его, как те заросли, что в течение столь длительного времени служили ей укрытием. Взявшие хороший разгон конники врезались в дрогнувшие ряды пришельцев, доводя развал до хаоса. Легионеры гибли, а хваленая конница римлян, более приспособленная к преследованию бегущего противника, ничем не могла помочь им. Надо было во что бы то ни стало спасти от разгрома хотя бы часть конницы. И Помпоний отдал приказ об отступлении к перевалу…
К вечеру от полутора тысяч конников, прорвавшихся через перевал, осталось не более сотни, да и они были обречены.
Авес с веселым любопытством разглядывал сбившихся в кучку и ощетинившихся короткими мечами легионеров. Лиис остановил своего коня рядом с ним: «Сходиться не будем. Пустим лучников вперед».
Но прежде чем пропела первая тетива, из толпы, раздвигая соплеменников, вышел римлянин. Острые глаза его бегло оглядели вражеских воинов, на короткое время зацепились за двух выделявшихся среди пехотинцев конников. В хмельной от столь блистательной победы голове Авеса мелькнула шальная мысль, что этому молодому, очень смазливому и, судя по доспехам, знатному римлянину в женской опочивальне конечно же не доводилось терпеть столь сокрушительных поражений. Авес широко улыбнулся своей мысли. Римлянин заметил эту улыбку и, приняв ее за поощрительную, медленно разжал пальцы, выронив меч.
Покосившись на Лииса, Авес приказал ближайшему пехотинцу:
– Обыщи.
Тот убрал меч, закинул щит за спину. Подошел и сдернул с римлянина шлем. Римлянин расстегнул и бросил пояс, стряхнул наземь пышно отделанный панцирь. Сорвал и кинул в общую кучу поручни[1] и поножи[2]. Стоя над доспехами, он подумал, что похож сейчас на перелинявшего рака. Позади него раздалось звяканье. Легионеры бросали оружие.
На обратном пути Авес должен был выслушивать ворчание Брааза:
– Зачем пленных брал? Кому они нужны? Только руки связывают. До лагеря – далеко, а это волчье отродье едва ноги передвигает…
Лиис молчал, но и он был недоволен неожиданной добротой молодого полководца.
Авес не слушал Брааза и к Лиису не приглядывался, будучи весь во власти некой, вдруг возникшей мысли, сколь шальной, столь и крамольной. Когда путь отряда пересекся с крутой тропой, которая вела к верхнему лагерю, он заговорил: