Именно в слитности шахматных фигур и повелевающего ими человека, его судьбы и кроется секрет жгучего драматизма, который присущ шахматной борьбе. Именно она, эта слитность, придает шахматам черты искусства, заставляя нас не только испытывать от тех или иных замыслов чисто эстетическое наслаждение, что само по себе уже немало, но и страдать (вместе с фигурами или вместе с шахматистом?) или, напротив, торжествовать.

Хотят этого шахматисты или не хотят, осознают или нет, но, освещаемые огнями рампы, находясь на сценических подмостках, они, поглощенные своим искусством, в то же время лицедействуют, иногда умышленно «играют» на партнера, а то и на публику, и все это неизбежно роднит их с актерами.

«Много есть схожих черт в игре актера и шахматиста, – пишет Таль в книжке «Когда оживают фигуры» (литературная запись Олега Скуратова). – Сцена, зрительный зал… И хотя на сцене царит тишина, разговор с залом полон выразительности и эмоций. Шахматы дали мне многое: друзей, радость творчества, возможность побывать чуть не во всех уголках земли. Но главное, они подарили мне радость общения с огромной аудиторией любителей этой игры. Ведь шахматист, даже находясь на сцене зрительного зала, остро ощущает все, что происходит в партере и даже на галерке. Чувствует симпатии или неодобрение и, чего греха таить, иной раз делает ход не по «науке», а на зрителя…

Желание вызвать одобрение зала остроумным ходом (пусть спорным!) несет в себе заряд доброжелательности, свидетельствует о живом двустороннем контакте мастеров и болельщиков. А такой контакт просто необходим…

Я, например, в корне не согласен с теми, кто хочет поместить Шахматистов в некую оранжерейную обстановку, изолировав их от зрителей. Так, на международном турнире в Тилбурге (Голландия) организаторы создали как будто идеальные условия. Даже придирчивый Роберт Фишер, наверно, не усмотрел бы недостатков. Но одно мне было не по душе – болельщики находились в отдельном зале. И следили за игрой гроссмейстеров, глядя на голубой экран.

Не могу судить, понравилось ли им это новшество, но я чувствовал себя как актер, читающий монолог в пустом зале. Да и Бент Ларсен пожаловался мне, что без зрителей не то настроение.

Иной раз зрители видят то, что ускользнуло от глаз притомившегося гроссмейстера. Владимир Симагин как-то рассказывал, что в первенстве страны зевнул важную пешку, играя с Таймановым. В ожидании неминуемой кары сидел совершенно расстроенный и вдруг услышал хлопки, которые все усиливались… «Кто-то комбинирует…» – подумал он и осмотрел демонстрационные доски. Но там все было спокойно, никто ничего не жертвовал. И вдруг услышал эмоциональный возглас какого-то болельщика: «Браво, Симагин!»

«Тогда я еще раз посмотрел на доску, – продолжал Владимир Павлович, – и, к неописуемой радости, увидел, что брать-то мою пешку нельзя – мат даю в шесть ходов! А если ее не брать, тогда эта пешка в ферзи проходит. Спасибо зрителям, ведь я чуть было не сдался…»

Моменты живого общения с публикой, даже иногда и игры на публику очень важны в творчестве Таля. В другом месте Таль пишет: «Мне нравится владеть инициативой, постоянно беспокоить партнера; не скрою, нравится, когда после жертвы фигуры или пешки зал начинает шуметь. Я думаю, что это не должно вызывать осуждения: ведь любому артисту или музыканту далеко не безразлична реакция зрительного зала».

О том, насколько темпераментно переживают зрители перипетии игры, свидетельствует многократно описанный и ставший уже прямо-таки легендарным случай, произошедший в X чемпионате СССР в Тбилиси в 1937 году.

Неудачно выступавший в этом соревновании (и оказавшийся на последнем месте) тбилисец Арчил Эбралидзе встречается с одним из фаворитов – Вячеславом Рагозиным. В чуть худшей позиции Рагозин совершает грубую ошибку, и Эбралидзе одним ходом может выиграть ладью.

Я не был очевидцем этого зрелища и пользуюсь воспоминаниями нескольких свидетелей, но хорошо знаю тбилисских болельщиков и легко могу представить себе настроение притихшего зала. Конечно же все видели, что белую ладью можно выиграть одним ходом, и предвкушали первую победу земляка, но Эбралидзе продолжал думать.

Над чем он думал? Публика заволновалась, шепот покатился по рядам, и наконец кто-то не выдержал и воскликнул: «Арчил, бей ладью!» Конечно, этот вопль был вот уж действительно вопиющим нарушением дисциплины, но, ей-богу, болельщика можно было если не простить, то понять: вот она, ладья, «готовенькая», стоит под ударом – так, действительно, бей же ее, бей, не над чем думать!

Но Эбралидзе, громко осадив болельщика: «Вижу сам, не мешай, пижон!», – продолжал думать. Вот уже подсказчика вывели из зала, успокоились зрители: Арчил видит, сам сказал, что может взять ладью. А Эбралидзе все думал. Над чем? Этого никто, насколько мне, по крайней мере, известно, так никогда и не узнал. Может быть, Эбралидзе наслаждался своей позицией, а после бестактной выходки одного из своих болельщиков счел неблагородным воспользоваться советом? Так или иначе, он не взял ладью, а спустя несколько ходов умудрился подставить свою ладью и, представьте, на том же поле, на котором так долго стояла приговоренная к смертной казни ладья Рагозина.

Рассказывают, что огорченные и разочарованные болельщики (а как потом выяснилось, это была единственная партия, которую Эбралидзе мог выиграть!) звонили Арчилу и с невинным любопытством спрашивали, почему он все-таки не взял ладью. Откровенно говоря, на великодушных тбилисцев это не похоже, но, говорят, звонки были. Как же надо было рассердить своих почитателей, чтобы они решились на такое. Но ведь и разонравившихся актеров забрасывали в прежние времена гнилыми помидорами…

Совсем иного рода реплика из группы зрителей прозвучала на международном турнире в Люблине, причем виновницу – а нарушила дисциплину женщина – не только не наказали, но даже (правда, позже и в сугубо частном порядке) поблагодарили. Здесь я предоставлю слово Талю, ибо этот случай произошел с ним, и он однажды описал его.

«На международном турнире в Люблине мы с партнером оказались в сильнейшем обоюдном цейтноте. Он бросил записывать партию к ходу 25-му, я чуть попозже. В молниеносном темпе соперники обменивались ошибками. Последний зевок допустил я и с горя объявил предсмертный шах, не зная, сколько сделано ходов. Внезапно мой соперник «застыл». В этот момент выигрывал за него любой ход, но он не сделал ни одного. Прошло несколько секунд, флажок на часах черных упал. Я вопросительно посмотрел на судью, стоящего рядом, но он, кажется, как и оба партнера, находился в состоянии, близком к шоковому, и никак не отреагировал. «Что ж, значит, все ходы сделаны», – подумал я и протянул руку сопернику, готовый поздравить его с победой. Внезапно из кольца зрителей, окруживших наш столик, негодующе прозвучало (на латышском языке): «Что это ты новые правила устраиваешь? Сейчас сороковой ход черных». Выяснилось, что жена считала сделанные ходы, загибая пальцы. Последующая проверка подтвердила эти подсчеты».

Как видите, актерам шахматной сцены тоже могут помочь иногда если не подсказчики, то своего рода суфлеры, хотя случаи эти, надо, конечно, честно признать, не что иное, как казусы, не зря Таль назвал свою победу «не очень заслуженной».

Даже когда у шахматных актеров спектакль не получается, а бывает и такое, и тогда истинный болельщик находит для себя удовольствие. Ну, хотя бы в том, чтобы поразмыслить – а почему, собственно, так произошло?

В третьей партии второго матча на первенство мира между Петросяном и Спасским (1969 год) уже после первого часа игры было ясно, что сражение не завязалось. В пресс-центре разговоры шли о чем угодно, только не о партии. На доску комментаторы взглядывали лишь изредка, так, для очистки совести.

В самом деле, из-за раннего размена почти всех фигур и полной бесперспективности дальнейших маневров партия должна была прекратиться, так сказать, ввиду явного отсутствия даже малейшего преимущества у одной из сторон. Игра, тем не менее, продолжалась. Почему?