— Это из-за меня он совершил кражу; из-за меня он и погиб. Я… Вот его сын…

Рыдания бедной женщины надрывали мне душу.

— Вот, сударь, возьмите этот перстень: это единственное, что оставалось у меня из его подарков. Я еще не продала его, чтобы было на что жить. Возьмите его обратно, прошу вас, но не заявляйте на меня в суд. Что станет с моим ребенком? Это единственная радость, которая у меня остается! Что станет с сыном бедного Антуана, если меня бросят в тюрьму?

Она протягивала мне перстень, а я, отягощенный воспоминанием о своем видении, приходя в отчаяние от сознания, насколько точно сбывается сказанное призраком, леденея от ужаса при мысли о несчастиях, предсказанных им на будущее, — я оставался недвижим, погруженный в свои мрачные мысли.

Бедное создание! Она решила, что я отвергаю ее мольбы, бросилась к моим ногам и схватила мою руку, омывая ее слезами.

Горе несчастной вывело меня из задумчивости. «Надо уничтожить этот перстень, — воскликнул я, — чтобы он никому больше не принес гибели. Дайте его, дайте скорее!»

Ребенок, играя, отобрал у матери перстень, который она неосторожно выпустила из рук, и поднес к губам.

Вдруг он испустил стон и упал, тело его содрогнулось в конвульсиях — и вот уж мать сжимает в объятиях труп!

В оправе перстня был заключен смертельный яд.

И над головой обезумевшей от горя матери появился ужасный призрак, преследующий меня… На этот раз он ничего не произнес, но его длинная рука показывала один палец.

Кто станет третьей жертвой?..

Эдуард! Впервые меня осенила мысль — мысль, которую само небо внушило мне; я думаю, она справедлива.

Что, если мне положить конец несчастьям, которые приносит этот дьявольский перстень? Я потерял все, что привязывало меня к земле. Существование обременяет меня, оно мне в тягость.

Что, если я, отвратив рок, угрожающий кому-то другому, по своей воле навлеку его на собственную голову?

Призрак предсказывал эту неизбежность, и я слишком хорошо понимаю, что надо верить этим предсказаниям. Нужна еще одна жертва, только одна! Неужели Провидение покарало бы меня, если бы я пожертвовал собой в такой момент?

Давно уже мне хотелось освободиться от жизни. Удерживал меня страх небесной кары. Теперь Господь благословит меня на гибель.

Вот он! Призрак возвращается! Он подает мне знак, что я могу умереть.

Прощай!

Было четыре часа пополудни: море, оставляя за собой сухой берег, издавало лишь глухой ропот, и только на самом краю горизонта еще раскачивались едва заметные волны.

Порт Дюнкерка был охвачен оживленной деятельностью: толпы рыбачек, с корзинами на спинах и сетями в руках, в закатанных выше колена красных юбках из плотной шерсти, топтали босыми ногами плотный песок, обнажившийся после отлива, и их невнятные, ни на что не похожие крики сливались с грохотом повозок, с руганью моряков, звучавшей на самых разных наречиях, с размеренными жалобными песнями матросов, разгружавших суда, и с множеством других не отличимых друг от друга звуков. Юнги в прорезиненных беретах, торговцы, иностранцы, дамы, закутанные в серые и черные мантильи (которые в этих краях называют cape[46]), пассажиры в самых изысканных костюмах пробегали по территории порта, сталкивались, расходились, собирались в компании, выходили на мол, — а лучи заходящего солнца озаряли все вокруг красноватым светом, проникавшим сквозь спущенные паруса, снасти, флаги и возвышавшиеся со всех сторон мачты.

Но вся эта красочная картина не привлекала ни малейшего внимания молодого человека, стремительно пересекавшего порт.

Еще бы!.. Все чувства его были поглощены той неистовой и беспредельной радостью, которой столь редко случается переполнять мужскую грудь: для этого надо быть молодым и влюбленным.

Почти не обращая внимания на игру солнечного света, Поль (так звали молодого человека) не считал нужным даже смотреть себе под ноги. Однако ему не мешало бы оглядываться по сторонам, поскольку уже дважды его настойчиво окликнули, и в конце концов он очутился в объятиях господина, невозмутимо и с отчетливым английским акцентом обращавшегося к нему:

— Поль, вы в своем уме?

— Сидней, друг мой, это вы! Здесь! Я думал, вы в Лондоне… Сам Бог послал мне вас! О, я счастливейший из людей!

Вслед за подобным началом, которое преподаватель риторики назвал бы вступлением ex abrupto,[47] Поль схватил столь своевременно встреченного друга под руку и принялся рассказывать о причине своей радости. Ничто так не способствует оживленному повествованию, как скорый шаг, и Поль так проворно повлек за собою своего слушателя, что тот вскрикнул:

— Черт побери! Разве вы не знаете, что у меня в ноге пуля?

Этот вопль заставил Поля некоторое время идти медленнее, но тотчас же он снова стал прибавлять шагу, и когда собеседники дошли до гостиницы, в которой остановился сэр Сидней, лоб англичанина покрывала испарина.

— Друг мой, — произнес он, останавливаясь, с типично британской важностью, — я вижу, что блаженство столь же словоохотливо, как и несчастье. Вы только что просили руки мадемуазель Треа; ее отец, господин Вандермудт, дал вам, слава Богу, свое согласие — вот в двух словах те признания, которые вы мне поверяете уже более часа. Позавчера я выехал из Лондона, а сегодня утром — из Кале; дела задерживают меня здесь на две недели. Теперь же я собираюсь ужинать. Желаете ли составить мне компанию?

Поль, смеясь, принял предложение, а затем в течение всего ужина не прекращал говорить о Дреа, об очаровательной Треа, и не отставал от сэра Сиднея, требуя, чтобы тот согласился сегодня же быть представленным господину Вандермудту.

Сэр Эдвард Сидней в конце концов уступил. Он вышел в кабинет, плотно закрыв за собой дверь, из-за которой и появился по прошествии некоторого времени одетым так элегантно и со вкусом, что даже самый изысканный dandy ни к чему не смог бы придраться.

Сэр Эдвард выглядел лет на сорок: на первый взгляд его безупречная осанка, ровные зубы восхитительной белизны, густые светлые волосы и изящные манеры производили самое выгодное впечатление и сразу располагали к себе. И лишь внимательный наблюдатель мог обнаружить в глазах сэра Эдварда некоторую асимметричность, которая придавала взору странное выражение, оставлявшее в недоумении тех, кому удавалось его уловить.

По-французски сэр Сидней изъяснялся необыкновенно легко, хотя и выговаривал некоторые звуки слегка хрипло и неотчетливо. Стеснение, испытываемое им при ходьбе с тех пор, как он был ранен в левую ногу, было едва заметно и даже не лишено некоторой грации, а потому не только не портило его, но и наделяло той привлекательностью, какой обычно обладают шрамы солдата.