Почва была как нельзя лучше подготовлена. Мощный союз иезуитов-судей и дам-интриганок организовал настоящий террор. Ни один адвокат не хотел губить себя, защищая девушку с такой плохой репутацией. Никто не хотел подвергать себя унижениям, которые ее тюремщицы доставляли бы тому, кто каждый день должен был бы посещать их приемную, чтобы столковаться с Кадьер. Обязанность защищать ее выпала тогда на старшину адвокатского сословия в Эксе – Шадон. Он не отклонил от себя этой тяжелой обязанности, но, охваченный беспокойством, хотел пойти на мировую. Иезуиты отклонили ее. Тогда он обнаружил свою истинную натуру, доказал, что он человек несокрушимой честности, удивительного мужества. Как ученый легист, он выяснил все чудовищные стороны судебной процедуры.
Это значило навсегда поссориться с парламентом и с иезуитами. Ясно формулировал он обвинение: духовный инцест, совершенный исповедником, причем из чувства стыдливости он подробнее не определял, до каких пределов дошло его беспутство. Он не упомянул также о жирардинках, о беременных святошах, о факте достаточно всем известном, но для которого не находилось свидетелей.
Наконец, он оказал Жирару лучшую услугу, о какой тот только и мог мечтать, он обвинил его, как колдуна. Публика смеялась. Над адвокатом подтрунивали. Тот взялся доказать существование дьявола рядом со священными текстами, начиная с Евангелия. Публика смеялась еще больше.
Дело очень ловко исказили, превратив честного кармелита в любовника Екатерины, в инициатора большого клеветнического заговора против Жирара и иезуитов. С тех пор толпа праздных людей, рассеянных светских кавалеров и дам, остряков и философов забавлялась одинаково как над кармелитами, так и над иезуитами. Они не становились на сторону ни тех, ни других, восхищаясь тем, что монахи объявили друг другу войну. Те, которые в скором времени получат кличку «вольтерианцев», даже более расположены к иезуитам, изысканным светским людям, чем к старым нищенствующим орденам.
Дело все более запутывалось. Шутки и насмешки так и сыпались со всех сторон, главным образом, однако, на несчастную жертву. Галантное приключение! Это забавно и только! Не было ни одного студента, ни одного клерка, который не писал бы стихов о Жираре и его воспитаннице, который не подогревал бы старых провансальских шуток о Мадлене (дело Гоффриди), о ее шести тысячах чертенят, о чудесах «дисциплины, или бичевания», от которого бежали дьяволы, вселившиеся в Екатерину.
Что касается этого последнего специального пункта, то друзьям Жирара было нетрудно обелить его. Он просто пользовался своим правом духовника, действовал по установившемуся обычаю. Розга – атрибут отеческой власти. Он поступал в интересах своей духовной дочери, в интересах «спасения ее души». Били одержимых, били сумасшедших, били и других больных. Розга была тем великим средством, которым изгоняли врага, кто бы он ни был: черт или болезнь. Один тулонский рабочий, видевший печальное состояние Екатерины, заявил, что единственное средство спасти бедную больную – это плеть.
При такой прекрасной поддержке Жирару было бы нетрудно доказать свою невиновность. Он, однако, мало об этом старался. Его самозащита поражает своим легкомыслием. Он даже не находил нужным согласоваться со своими предыдущими показаниями. Он противоречит своим собственным свидетельствам. Он точно шутит, заявляя тоном смелого грансеньора эпохи Регентства, что если и запирался с Екатериной в комнате, как его обвиняют, то «случалось это не более девяти раз».
«А почему он это делал?» – спрашивают его друзья и отвечают: «Разумеется, чтобы наблюдать, получить возможность судить поглубже о том, как к этому отнестись. Такова в подобных случаях обязанность духовника. Прочтите житие великой святой Екатерины Генуэзской. По вечерам ее исповедник прятался в ее комнате, чтобы присутствовать при творимых ею чудесах, захватить ее в самый момент сотворения чуда». «Несчастие в данном случае заключалось в том, что никогда не дремлющий дьявол расставил ловушку этому божьему агнцу, изрыгнул и выплюнул этого женского дракона, это прожорливое чудовище, эту одержимую дьяволом маньячку, чтобы поглотить его, ввергнуть в поток клеветы и погубить».
Существует превосходный древний обычай душить чудовище, когда оно еще в колыбели. Но почему же не прибегнуть к этому средству и позднее! Добросердечные жирардинки советовали как можно скорее применить огонь и железо. «Пусть погибнет!» – заявляли святоши. Многие светские дамы также стояли за ее наказание, находя возмутительным, что эта особа подала жалобу, вовлекла в тяжбу человека, оказавшего ей слишком большую честь.
В парламенте было несколько заядлых янсенистов, более враждебных иезуитам, чем расположенных к девушке. Они должны были почувствовать себя обескураженными, когда увидели, что против них все: страшный орден, Версаль, двор, министр-кардинал, наконец салоны Экса. Окажутся ли они более мужественными, чем министр юстиции, канцлер Агессо, обнаруживший такую неустойчивость? Что же касается генерального прокурора, то он не колебался. Обязанный выступить обвинителем Жирара, он объявил себя его другом и научил его, как ответить на обвинение.
Оставалось только выяснить, какое удовлетворение, какое торжественное искупление, какое наказание, возложенное на истицу, ставшую теперь обвиняемой, удовлетворит Жирара и иезуитский орден. Какова бы ни была кротость иезуитов, они держались того мнения, что в интересах религии было бы сделать маленькое предупреждение, с одной стороны, фанатикам-янсенистам, с другой – философам-писателишкам, число которых все увеличивалось. Два пункта давали возможность поддеть Екатерину.
Она клеветала.
Однако не было такого закона, который наказывал за клевету смертью. Чтобы добиться этого, надо было унестись в прошлое и вспомнить: «Древний римский текст «De famosis libellis» присуждает к смерти всех авторов книжонок, оскорбительных для императоров и для религии империи. Иезуиты – воплощение религии. Следовательно, направленная против иезуита записка заслуживает высшего наказания».
Можно было подойти еще и с другой, более удобной стороны. В начале процесса духовный судья, благоразумный Лармедье, спросил ее, не угадывала ли она когда-нибудь чужих тайн: она ответила утвердительно. Следовательно, к ней можно применить обвинение, указанное в формулярах процессов ведьм, обвинение, гласящее: ворожея и обманщица. Уже одно это обвинение влекло за собой по всем каноническим законам сожжение на костре. Ее можно объявить даже прямо ведьмой на основании признания оллиульских монахинь, что она ночью в один и тот же час была одновременно в разных кельях, что они испытывали ее приятную тяжесть и т. д. Их пристрастие к ней, их внезапная нежность – все это было так поразительно, что наводило на мысль о колдовстве. Что помешает ее сжечь? В XVIII в. всюду еще сжигают ведьм. В Испании, в одно царствование Филиппа V, было сожжено 1600 человек, одна ведьма была даже сожжена в 1782 г. В Германии в 1751 г. сжигается одна, одна в Швейцарии в 1781 г. В Риме сожжения не прекращаются, сжигают, правда, в ямах и клетках инквизиции.
«Франция, несомненно, более гуманна. Она во всяком случае непоследовательна. В 1718 г. сжигают колдуна в Бордо, в 1724 и 1726 гг. в Греве к костру присуждают за преступления, которые в Версале сошли бы за забавы школьников. Воспитатели королевского ребенка, Ледюк и Флери, снисходительные ко двору, свирепы к городу.
Погонщик ослов и дворянин, некто Шоффур, сожжены живьем. Назначение кардинал-министра не может быть лучше отпраздновано, как реформой нравов, как сурковым наказанием публичных совратителей. Какой удобный случай констатировать торжественный и страшный пример в образе этой адской девушки, покусившейся на невинность Жирара.
Вот что только могло смыть пятно с отца-иезуита. Необходимо было установить, что он (даже если бы он совершил проступок, подобный проступку Шоффура) был игрушкой злых чар. Акты были более чем ясны. На основании канонического права и последних решений кого-нибудь надо было сжечь. Из пяти судей только двое стояли бы за сожжение Жирара. Трое были против Кадьер. Стали торговаться. Трое судей, составлявших большинство, не настаивали на сожжении, избавляли ее от продолжительной и страшной казни на костре, довольствовались простой смертью.