Около 1460 г. римский проповедник, став старейшиной Арраса, решил нанести удар камерам риторики (литературным кружкам), в которых стали обсуждать религиозные вопросы. Он сжег как колдуна одного из этих риторов, а с ним вместе и богатых буржуа, и даже рыцарей. Затронутое дворянство возмутилось. Общественное мнение громко протестовало. Инквизиция была оплевана, осыпана проклятиями, в особенности во Франции. Парижский парламент решительно закрыл перед ней свои двери, и Рим лишился благодаря этому неловкому шагу возможности ввести на всем севере господство террора.

В 1484 г. положение вещей казалось более благоприятным.

Инквизиция, принявшая в Испании такие страшные размеры, подчинившая себе королевскую власть, стала, казалось, учреждением воинствующим, призванным самопроизвольно развиваться, проникнуть всюду и все взять в свои руки. Правда, в Германии она встречала препятствие в виде ревнивой оппозиции духовных князей, имевших свои собственные трибуналы, свою частную инквизицию, и не желавших признавать римскую. Однако положение, в котором находились эти князья, беспокойство, в которое их ввергали крестьянские движения, делали их более сговорчивыми. Весь Рейн и Швабия, даже восточные области вплоть до Зальцбурга казались минированными. То и дело вспыхивали крестьянские бунты. Страна точно представляла огромный подземный вулкан, незримое огненное море, которое местами обнаруживалось извержениями. Иностранная инквизиция, более страшная, чем немецкая, являлась как нельзя более кстати, чтобы сломить бунтовщиков, сегодня сжигая как колдунов тех, которые завтра, быть может, стали бы в ряды повстанцев. Превосходное народное оружие, способное сковать народ же, удивительно придуманный громоотвод! На этот раз бурю хотели направить на головы колдунов, как в 1349 г.

Недоставало только исполнителя этого плана. Инквизитор, который впервые воздвигнет свой трибунал лицом к лицу с ревниво оберегавшими свои привилегии майнцским и кельнским дворами, лицом к лицу с насмешливым населением Франкфурта и Страсбурга, должен был быть человеком умным. Его личная умелость должна была уравновешивать, заставить забыть до известной степени неприятный характер его миссии. Рим, впрочем, всегда гордился своим умением подбирать нужных людей. Мало придавая значения самим вопросам, дорожа больше личностями, Рим думал – и не без основания, – что успех дела зависит от характера посылаемых в каждую страну агентов.

Подходил ли Шпренгер для такой миссии? Прежде всего он был немец, доминиканец, следовательно, заранее мог рассчитывать на поддержку этого страшного ордена, всех его монастырей и школ. Необходимо было послать сына школы, хорошего схоластика, человека, начитанного в «Summa», знавшего святого Фому, как свои пять пальцев, способного каждую минуту сыпать текстами и цитатами.

Все эти качества имелись у Шпренгера и сверх них еще одно. Он был дурак.

«Говорят и часто пишут, что diabolus происходит от слов dia (два) и bolus (пилюля), потому что, проглатывая заодно и душу и тело, Сатана делает из двух вещей единую пилюлю, единый кусок. Но (продолжает он с серьезностью Сганареля) по греческой этимологии diabolus значит clausus ergastulo, или иначе defluens (Teufel), то есть падающий, ибо он упал с неба».

Откуда происходит слово «колдовство»?

«От maleficiendo, что значит male de fide sentiendo»! Странная этимология, но чреватая огромными последствиями. Раз колдун приравнивается к человеку, неправильно мыслящему, то всякий колдун является еретиком и всякий сомневающийся есть колдун. Можно сжечь как колдунов всех, неправильно мыслящих.

Это именно и было сделано в Аррасе, и это хотели теперь сделать повсюду.

Вот в чем неоспоримая и прочная заслуга Шпренгера. Он глуп, но бесстрашен. Смело выставляет он самые неприемлемые тезисы. Другой постарался бы избежать, ослабить возражения. Он – нисколько. С первой страницы он излагает по очереди все причины естественные, очевидные, в силу которых не следует верить в дьявольские чудеса. Потом он холодно прибавляет: «Все это еретические заблуждения». И не думая об опровержении, он тут же списывает самые противоречивые цитаты из Библии, святого Фомы, легенд, канонистов и глоссаторов. Сначала он выдвигает здравый смысл, а потом его же развенчивает авторитетом.

Удовлетворенный, он успокаивается. Чело его проясняется. Он чувствует себя победителем. Он точно говорит: «Ну что скажете? Или вы еще отважитесь апеллировать к вашему разуму? Вы еще будете сомневаться, что дьявол, например, ради забавы ложится между супругами, когда церковь и каноны ежедневно допускают это как мотив развода!»

Что тут возразишь! И не придумаешь ничего. Раз Шпренгер во главу угла своего руководства ставит мысль, что малейшее сомнение равносильно ереси, то судья связан по рукам и ногам. Он знает, что если, к несчастью, почувствует позыв к сомнению или к человечности, он должен будет начать с того, чтобы осудить и сжечь на костре самого себя.

Везде один и тот же метод. Сначала здравый смысл, а потом рядом с ним и без всяких оговорок – отрицание здравого смысла. Можно, например, легко впасть в искушение и заявить, что ввиду того, что любовь зарождается в душе, то нет надобности предполагать, что здесь сказывается таинственное действие дьявола. Это так правдоподобно. «Нет,– отвечает Шпренгер,– distinguo. Тот, кто колет дрова, не является причиною их горения. Он только косвенная причина. Дровосек – это любовь (смотри Дионисий Ареопагит, Ориген, Иоанн Дамаскин). Следовательно, любовь – только косвенная причина любви».

Вот что значит ученость! Не плоха та школа, которая создала таких людей. Только Кельн, Лувен и Париж имели машины, способные так обработать человеческий мозг. Парижская школа была сильная школа: по части кухонной латыни, что можно противопоставить пресловутому Janotus Гаргантюа! Сильнее Парижа был, однако, Кельн, славный царь мрака, давший Гуттену тип Obscuri viri, обскурантов и игнорантов, расы столь преуспевающей и плодовитой.

Этот солидный схоластик, преисполненный слов и чуждый смысла, заклятый враг природы и разума, царит на своем кресле со слепой верой в свои книги, в свою мантию, в свою грязь и пыль. На его судейском столе рядом с «Summa» лежит «Directorium». Он не выходит за пределы этих двух книг. Все остальное вызывает в нем улыбку. Такого человека, как он, не проведешь; астрология и алхимия не для него, ибо такие глупости могли все же привести к наблюдению, к опыту. Мало того! Шпренгер – вольнодумец: он не верит в старые бредни. Хотя Альберт Великий и уверяет, что достаточно бросить шалфей в источник, чтобы произвести огромную бурю, – он качает головой. Шалфей?! Рассказывайте другим! Самый неопытный человек узнает здесь хитрость Князя воздуха – того, кто старается сбить человека с пути и надуть. Но ему не посчастливится, он имеет дело с человеком похитрее самого Злого Духа.

Мне хотелось бы посмотреть на этот удивительный тип судьи и на людей, которых к нему приводили. Существа, которые Бог взял бы с двух разных планет, не были бы так противоположны и чужды, не говорили бы на более непонятных языках. Старуха, этот скелет в лохмотьях, со сверкающим от злобы взором, трижды сваренная в адском огне; зловещий отшельник, пастух Черного Леса или альпийских пустынь – вот кого приводят под тусклый взор педанта-книжника, на суд схоласта.

Впрочем, они не заставят его долго потеть на его судейском кресле. Без пытки они скажут все. Пытка появится потом как дополнение, как венец процесса. Они объясняют и излагают по порядку все, что сделали. Дьявол – интимный друг пастуха и любовник ведьмы. Она улыбается, торжествует, явно наслаждается страхом собрания.

Вот сумасшедшая старуха, да и пастух не лучше ее! Глупцы они? Нисколько. Ни он, ни она. Напротив, они обладают тонким и проницательным умом, слышат, как произрастает трава и видят сквозь стены. Еще лучше видят они огромные ослиные уши, осеняющие докторский колпак. И его страх. Пусть он разыгрывает храбреца, он дрожит от страха. Он сам признается, что если священник не будет на стороже, заклиная беса, то он порой может побудить его переменить место жительства и перейти в тело самого священника, так как для дьявола более лестно устроить свою квартиру в теле, посвященном Богу. Кто знает, быть может, простоватые черти пастуха и ведьмы так честолюбивы, что не прочь пожить в теле инквизитора? И он вовсе не так уж спокоен, когда зычным голосом спрашивает старуху: «Если твой господин так всемогущ, почему я не подвергаюсь его нападениям?»