— Во!

— Ядрено существо! — недобро откликнулся я. — Послушай, дядя… руби сам. А я погибать пойду. Мне с этого железного падуба желудей не видать. И с плотины твоей… ни рыбки половить, ни на гидровелосипеде покататься.

— Как же я срублю? — Толстый прораб едва не выронил топор. — Это ж… твоя собственная растения выросла! На твоих грехах вскормлена! Последняя осталась! Остальные давно порублены! А тебе все недосуг.

Подбежал, заглянул в глаза. Наступил на ногу, жестко взял за плечо:

— Если ядовитую падубу вовремя не вырубать — великий Падубовый Лес вырастет. Тогда вылезет озерный Волот-змей. И прямиком в падубову чащу. Отсидится там, падубы нажрется, яйца выкинет. Оттуда они по всей земле расползутся, гады озорные, прожорливые. А покамест он там сидит, на дне. Пока ядовитый лес не вырастет, змею нельзя вылезать из воды. На, руби.

Shit! Опять занозил руку о деревянную рукоять.

— Ишь, прорастают… — Юродивый толстяк показал пальцем под ноги. Прямо на глазах из притихшей травы самоуверенно вылезал острый, как дротик, наглый побег серо-стального цвета. Жесткий, будто стальной — и весь какой-то мокрый, в липких капельках по чешуйчатой коре.

Я обернулся и посмотрел на свое недорубленное бревно, Падолбовый лес, понимаешь… Ядрена растительность. Ща хрясну.

— Просто так не руби — не сдюжишь, — забормотал мохнатый толстяк, поспевая следом. — Сухотная падуба — не простое древо, гордое. Обиду из воздуха вдыхает, злобою людской насыщается. Вот и подсекай ее сообразно. Припоминай, кого обидел — руби, да вслух имена приговаривай. Не древеса отсекай, а грехи. Так полегче дело пойдет.

Во фигня какая! Дожили. Началась сказочно-епическая хрень, как в творчестве братвы Гримм. Час соплей. Эра милосердия, драть ее. Эпоха типа покаяния. Да мало ли кому невзначай на ногу наступишь (бутсой, али лыжей, али коньком норвежским беговым)? Упомнишь ли всякую челюсть, неловко вывернутую сгоряча в толпе соотечественников? Между тем я ведь — добрый. Ангел я. Миролюбивая милашка. Какой от меня вред, кроме сугубо экологического? Мстислав Бисеров — он ровно кошак трехцветный: удачу приносит окружающим. Смех и радость людям! Точно-точно…

Вот разве что… паренька одного с трона сверг, сделал ему изящную подставу, грациозно уронил лицом в грязь, технично развел на бабки, лишил наследства и скомпрометировал в глазах божественного руководства,

— РРРОГВОЛОДДД!!! — рявкнул я и нанес первый удар. Лезвие топора вошло как в серый пластилин. Широкий древесный пласт с чавкающим хрустом отстегнулся от ствола и шлепнулся в траву. Мгновенно скукожился и засох, как гигантская жвачка на горячем асфальте. Обнажилась желтоватая внутренность дерева в красной сетке ядовитых прожилок. А, тварь стоеросовая! Не любишь, дери тебя, когда дерут…

— Добрый кус отколупнулся! — довольно крякнул толстяк, прыгая за спиной. — Молодец! С маху половину бревна вырубил. Валяй дале.

Клевая мысль, отец. Дальше так дальше. Я как раз припомнил еще одного заочно обиженного. Покойник Всеволод, князь Властовский. Умирая, старик подарил мне моток расшитой тесемки, с помощью которого умолял разыскать его детишек-наследничков. Упс. Неловкость приконфузилась. В суете с катапультами и мельничихами я напрочь позабыл о предсмертном поручении старого князя… Триста тысяч читателей — и ни одна зараза не напомнила! Нет у вас совести!

— Тьху! — В очередной раз оплевав собственные ладони, я напрягся, размахнулся и — добавил на выдохе, лихо вонзая секирное лезвие в размякшую древесину. — ВССЕВОЛОДДД!!!

— Эх, дзинь-передзинь! — весело поддакнул топор.

— Чмок-плюх! — сказала ядовитая стоеросина, роняя существенную часть самое себя в почерневшую траву. Чихнула ядовитым дымом, и — вывалился добрый кусок рыхлой древесной мякоти. Ага, падолба сухотная! Треснула, содрогнулась, покосилась! Ловко я тебя покоцал. Одним могучим ударом — почти напрочь практически вырубил! Осталась только тоненькая засохшая корочка — всего-то в палец толщиной.

Тяжеленная громада древесного ствола удерживалась на этой щепочке каким-то чудом. Трещит, стонет, покачивается — вот-вот рухнет. Ан нет: держится, йопонская пальма! Короче: феномен. Типа чуда.

Перекидывая в руках разгоряченный топор, я обошел недорубленную падубу вокруг, прицельно щурясь и играя бровями. Ядреный сколеоз! В смысле склероз. Никак не могу вспомнить, кого ж это я еще приобидел? А? Не тебя, ушастый? Не, я серьезно… Ежели чего… ты скажи.

— Припоминай, Мстиславка! — Суетливый бородач опять забегал, сопя и тяжко подпрыгивая от нетерпения. — Самая немножка осталась!

— Язвень? Сокольник? Куруяд? — неуверенно бормотал я, напрягая склеротичную память. Кого еще я мог за эти два дня обмануть, обхитрить, обуть, обобрать, обесчестить? Старцев? Данила? Ластенька? Бесполезно: только искры да мелкие щепочки секутся из-под топора. А проклятая секвойя снова будто окаменела! Торчит, аки эстонский пограничный столб назло ядерной войне. Ядовитый сок так и хлещет из рубленой раны. Корни гудят… Сопротивляется, бамбук позорный! Сейчас бы бензопилу…

Я не успел вспомнить заветного имени. Дело в том, что одна моя знакомая — опытная жрица-мокошистка, злая фашистка и подлая натовка — нанесла ответный удар. Ваш любимый супергерой вмиг как-то позабыл о всех прочих делах… выронил топор и схватился за горло: змейка-удавка похолодела… льдисто прижгла кожу… мелко задрожала… и сжалась резко, жестоко, насмерть. Мокошь, стало быть, решила поспешить. Уделать непокорного раба.

Красивая сиреневая клякса разбухла перед глазами. Глаза дружно полезли из орбит. В мозгу захрустело, и я непроизвольно факапнулся (типа упал навзничь). Носом в траву. Тело кинулось агонизировать. К счастью, толстый дядька не дремал. Успел-таки зацепить змейку шершавым пальцем (оцарапал мою нежную кожу на загривке) и быстро дернул книзу. Шею обожгло — на миг показалось, будто стальной шнур перерезал горло!

— Экая гадость, однако… Сколько ни давлю их, всякий раз удивляюсь… — пробормотал толстый врач, разглядывая сорванную гниду. Змейка повихлялась в его жестких пальцах — и затихла, вытянулась, почернела. Кудрявый айболит размахнулся — рраз! Зашвырнул соплисто-чешуйчатого гада чуть не на середину озера.

— Со дна явился — на дно опустился! — и рассмеялся: тонко, будто по-девичьи. Точно — юродивый сельский фельдшер. Факт.

— Сс… С-п. Спссиб… — сказал я, ощупывая шею слабой ладонью.

— Бога благодари, — заметил дядька, вытирая скользкие руки о залатанный бурый подол. — Теперича живи осторожко. И про пагубу свою недорубленную не забывай. Когда припомнишь имя обиженного человечка — приходи сюда, да топор прихвати поострее. Доделай начатое.

— Непременно, дяденька, — прохрипел я, ворочаясь в траве. О счастье! Я вновь могу и кашлять и глотать!

— Скажите доктор… Я буду летать? — спросил я, вспомнив о звездной карьере в рядах ВВС. — Доктор? Эй, врач? Ау, профессор?

Увы мне. Сумасшедший профессор испарился. Видимо, спешно отбыл по срочному вызову в другой район страны.

На месте, где он только что стоял, теперь поблескивала маленькая голубая лужица. Совсем не то, что вы подумали: просто подземный ключ пробился наружу и с легким шумом разливался по траве.

…Каждый занимался своим делом. Солнце жарило в темя. Комары кусали. Шея болела. Опустив в ледяную воду мозолистые подошвы, сидел я на сером каменном валуне и обдумывал ситуацию. Каковы координаты мои? Успею ли к обеду в ближайший населенный пункт? И как достать летучий сапог с озерного дна?

— Водоем-водоем, ты Байкал? — спросил я у озера (с тоски). Озеро не ответило: хотело, видимо, сохранить инкогнито. И сапога не возвращало. Злое.

Тут сдвинулся камень. Огромный валун подо мною дрогнул и тихо тронулся вперед. Типа в воду. Прочь от берега. Гы: аттракцион.

«Началось», — спокойно понял я. Друзья давно предупреждали. Еще в школе они пугали меня, несмышленого младшеклассника, мифической бледной горячкой. Глупый, не слушал я дружеского совета.