Я протянул руку к магнитофону и выдавил из него разгоряченный диск с эстетствующим Рахманиновым. Довольно слез! Выбросите вон осколки сердца! Пора менять тональность повествования. Когда уходит любовь, начинается рок-н-ролл. Вот она, дребезжащая кассета с корявой надписью: «Пыж и компания». Музыка странствий. Коллекция гимнов для пьяных авантюри100ов… Госпелы для алкоголиков, блюзы для неудачников. Я быстро сбросил подтяжки и запонки. Вместо модных брюк натянул… нет, не кавалерийские галифе и не за5нанные тропическим камуфляжем рейнджерские бриджи. Есть еще версии? Вовсе не старые байкерские джинсы, исчерканные шариковой ручкой (автографы случайных попутчиц). Не эротичные велосипедные шортики и даже не боевой килт озлобленного горского клана Гленов-Макливеттов. Всего лишь… тренировочные штаны с оттянутыми коленками.

Друзья в ужасе наблюдали за многообещающей сменой имиджа. Они знали, что такие штаны — это неспроста. Это боевые доспехи. В них я облачаюсь, когда работаю над сценариями игр. Строго по формуле «ДДТ»: «Я шабашу на кухне в дырявом Зко». Более того. Именно в этой униформе я совершил оба величайших подвига своей жизни: а) десять раз подряд подтянулся на перекладине и б) ущипнул (тоже на спор) выдающуюся задницу абсолютно трезвой однокурсницы, забредшей попросить французский словарь. Вообще-то я человек слабый и несмелый. Почти не занимаюсь спортом (кроме электронной версии гольфа в Инфернете) и побаиваюсь щипать однокурсниц. Но в тренировочных штанах преображаюсь и становлюсь похож на Роджера Вилко, Ларри Лизарда и прочих компьютерных персонажей. А все из-за чудесно оттянутых коленок. Недоброжелатели утверждают, что я специально их оттягивал, дабы придать стильность. Клевещут. Колонки оттянулись сами собой.

Итак, я оправил штаны и сказал…

Нет, не так было дело. Сначала я выдвинул ящик письменного стола и осторожными пальцами вобрал в прохладную ладонь три маленьких кубика из слоновой кости — подарок Ники. Игровая зернь. Подбросил… поймал. Посмотрел на комбинацию очков. И только потом оправил штаны и сказал:

— Знаю, где взять деньги.

Деньги были у Данилы. Этот полумистический легендарный Данила считался моим приятелем, хотя я знал о нем крайне мало. Известно, что у Данилы были странные глаза — не светло-карие, а желтые, как у дикого животного (поэтому недоброжелателям он напоминал знаменитого крушителя нацистов Иована Блашковича из игры «Вольфштайн»). Известно также что полгода назад Данила единственным и неожиданным ударом сломал челюсть тележурналисту Леве Галевичу за то, что тележурналист Лева Галевич в одной из своих передач обозвав плоскостопым фашистом старого физтеховского профессора Бородавкина. Какой-то черт дернул Леву Галевича зайти на физтеховскую дискотеку — очевидно, он не знал, что Данила случайно увидел его телерепортаж по своему девятнадцатидюймовому «Айва». В тот вечер мы с Данилой вместе располовинили бутылку мерзейшей лимонной водки, и с тех пор считалось, что мы как бы знакомы.

Ничуть не стыдясь тренировочных штанов, я подчеркнуто твердо вышел в коридор и поднялся на одиннадцатый этаж, где обитали в одиночных комнатах сумасшедшие люди с физико-технического факультета. Известно, что девять из десяти первокурсников физтеха в первые полгода теряют рассудок под влиянием технического спирта и тяжелых формул, но зато оставшийся процент за десятерых двигает вперед отечественную науку. Данила с ума не сошел, а потому отечественная наука надеялась на него — и, кажется, совершенно напрасно. Размышляя об этом, я постучал в дверь (звонок куда-то подевался, хотя я честно искал его минуты две).

Данила возник на пороге, и я увидел на нем огромные белые шорты до колен. В рыжеватых волосах на широкой груди тускло поблескивал нательный крестик, а в ушах торчали крошечные наушники аудиоплейера. Лицо Данилы было тяжелым и скучным, но я все равно шагнул через порог.

Я знал, что завтра у него пересдача экзамена по теорфизу, и потому удивился, заметив на столе не развал запредельных учебников, а одинокую и толстую черную книжку — на обложке читалось короткое слово: «БЕСЫ». Данила вынул наушники и бросил плейер на кровать.

Я мужественно выдержал взгляд волчьих глаз и с ходу попросил денег.

— Зачем тебе деньги, Стеня? — Он тяжко опустился в кресло, и я рассказал ему про колокол. По простоте душевной.

Он слушал, листая «БЕСОВ», и определенно скучал. Наконец я замолчал, и в комнате мерно затикал элекЗческий будильник.

— Хочешь сбежать отсюда? — спросил он, откладывая книгу.

— Надоело… — внезапно ответил я. — Я здесь никто. А там будет весело и шумно. Он кивнул.

— Когда вы едете?

— Прямо сейчас, если деньги дашь.

— Я еду с вами.

…Счастлив тот, кто встречает утро похмелья своего в домашней постели. Я же оторвал больную голову от жесткой повлажневшей подушки с клеймом МПС и, увидев над собой пластиковый потолок купе, в медлительном ужасе сомкнул веки. Я помнил страшный Петербургский вокзал, затянутый волнами едкой гари, поднимавшейся от горевшего мусора. Помнил вокзальный буфет — мы ждали посадки на мурманский поезд, пели неприличные песни про муниципальных милиционеров и в упор обсуждали ночную девушку, развлекавшую огромного тощего негра за соседним столиком. У девушки были губы в шоколадной помаде и серебристая ювелирная змейка на шее… Проснись я раньше, все сталось бы иначе, но я открыл глаза где-то между Сухиничами и Костерином — наш поезд был уже критически близок к Кандалакше, и пришлось ехать до конца.

Какой там колокол! Все, что мне нужно, это даже не три мегатонны плутония, а… три таблетки «Алка-Зельтцер». Провинциальный вокзалец был пустым и светлым — летнее утро светилось сквозь непромытые окна. Старинный паровозик дремал на постаменте, и его спящее лицо было болезненно-чинным, как у крейсера «Аврора». Мы сидели в жестких стульях с фанерными спинками и думали, где найти денег на обратный билет до Москвы. А Мстислав не сидел и не думал. Он поморщился и, прижимая ладонь к животу, пошел в противоположный конец вокзала — ну, всякое бывает с людьми, тут понимание нужно. По пути он стянул с газетного прилавка тоненькую четвертушку районной «Зари Заполярья» (три рубля за экземпляр) и, свернув ее в трубочку, болезненно удалился.

Его не было минут пять. Наконец Данила, оторвав плоские ладони от лица, вгляделся в дальний угол здания и удивленно двинул бровью: Мстислав приближался стремительно, расталкивая старушек, юрко путавшихся под ногами, — русые волосы необычно растрепаны, влажные татарские глаза (подарок покойной бабушки) глядят ненормально. Еще мгновенье — и он рядом: молча, не моргая, протягивает обрывок заполярной газетки.

Кратковременная схватка с Алексисом (четыре кадра из регби) — и я побеждаю: в руках расправляется неприлично помятый кусок газетной передовицы. Сразу — жирный заголовок с обкусанными буквами на конце:

Еще прыжок в сторону — подальше от жестких пальцев Данилы, тянущихся к моей бумажке, и читаем — скорей, прыгая по абзацам:

Дальше, быстрее:

Все это неинтересно — дальше! —

Мимо! — ага, вот: