Наконец ему стало совсем легко и свободно.

Княгиня попросила его зайти к генеральше. Он встал и сказал, пожимая руку Нине:

— Я очень счастлив сегодня, и вы причиной этого счастья.

Она покраснела и благодарно взглянула на него. Этими немногими словами он ответил ей на все поднимавшиеся в ней и смущавшие ее вопросы.

Генеральша приняла Сергея Борисовича как давнишнего знакомого, почти как друга. Другом он ей никогда не был, но знакомство их действительно было старинное. Они встречались в свете еще в последнюю четверть прошлого века, при дворе императрицы Екатерины, когда генеральша была еще, если не молода уже, то, во всяком случае, очень красива. А он был цветущим, розовым юношей, которому все прочили самую блестящую будущность, о котором говорили как о новом восходящем светиле.

Генеральша в то время, подобно многим женщинам и девушкам высшего петербургского общества, была пленена его красотою и свежестью. Встречаясь с ним в гостиных и на балах, она выказывала ему немало знаков своего «особенного» внимания. Тогда ему стоило захотеть, стоило хоть на минуту остановиться на мысли о ней — и к нему полетели бы ее нежные записочки. Но он ни на ее, да и ни на кого не обращал тогда внимания. Ни на кого — только поэтому генеральша и простила ему впоследствии его равнодушие и потом, в течение всей жизни, изредка встречаясь с ним, неизменно выказывала ему уважение.

Вообще, нужно сказать, она, хотя никогда и не задумывалась над этим, но бессознательно уважала всех тех мужчин, которые не обращали на нее никакого внимания и которым она не писала, дрожа от страха перед своим законным супругом, раздушенных записок.

Из первых же слов Сергея Борисовича она теперь убедилась в том, что дочь ее не увлекалась и была права.

«Эта Нина, видно, и впрямь в сорочке родилась!» — подумала она. — А впрочем, ведь она выходит из моего дома — это все же много значит!

Она почти совсем успокоилась на такой мысли.

XIV. КРОВНАЯ ОБИДА

Владимир сидел перед своим письменным столом и, что с ним случалось не особенно часто, был погружен в чтение каких-то разложенных перед ним бумаг. Дверь кабинета была заперта на ключ. Владимир иногда отрывался от чтения, откидывался на спинку кресла, морщил лоб, очевидно, обдумывая что-то крайне для себя важное. Потом снова принимался перелистывать бумаги, останавливаясь на некоторых страницах, перечитывая их по несколько раз, отмечал их карандашом.

Вот он поднялся с места и торопливо прошелся по комнате. Ему, действительно, приходилось о многом подумать. Он недавно потерпел неудачу по службе, его обошли, ему предпочли другого. И случилось это совсем неожиданно, случилось в то время, когда он был уверен в успехе. Он выдержал себя прекрасно, никому и виду не подал, не проговорился ни одним словом, но глубоко затаил в себе обиду и стал изыскивать способы, как бы поправиться и подняться, и сразить этим врагов своих.

Между тем некоторые старые приятели, поймав два-три его слова, в которых сказывалось недовольство, задумали и его, как человека энергического и довольно влиятельного, а потому способного быть полезным делу, притянуть к своему обществу. Открытия, им сделанные, его очень изумили; но он, по своему обычаю, не выказал этого изумления, обстоятельно все выслушал, разузнал и не стал спорить с молодыми мечтателями, как это сделал его брат. Он вовсе не отказался примкнуть к ним; но начал двойную игру. Он попросил дать ему время все хорошенько обдумать и обстоятельно ознакомиться с делом. Доверчивые и искренние молодые люди не могли в нем сомневаться — в таком человеке, из такой семьи и с такими благородными традициями. Достаточно оказалось его слова — и в руках у него очутилось немало очень важных и сильно компрометирующих документов…

«Да, — думал он теперь, — иногда следует рисковать, без риску в большом деле невозможно… Только осторожнее, как можно осторожнее! Дело развивается, удача их возможна… и тогда я много выиграю; их обойти нетрудно — такие люди!.. А на случай неудачи, кажется, все обдумано — мне же будут благодарны… А заподозрить меня — кто же заподозрит? Нужно только следить, следить хорошенько… Я еще многих не знаю, списки неполны…»

Он снова вернулся к своим бумагам и стал разбирать их. В это время он услышал, что кто-то старается отворить дверь.

— Кто там? — раздраженным голосом крикнул он.

— Это я, пусти, пожалуйста, мне непременно надо тебя видеть! — раздался голос Катрин.

Владимир сделал нетерпеливое движение, быстро уложил все бумаги в портфель, портфель запер в столе и подошел к двери. Катрин не вошла, а просто ворвалась в кабинет. Движения ее были так порывисты, что он даже заметил ей:

— Ты бы поосторожнее… в твоем положении! Что с тобою случилось?

— Да разве вы не знаете, что у нас происходит?

— Знаю! Борис женится на этом «привидении», как ты ее называешь…

— И вы так хладнокровно к этому относитесь?

— Что же мне — повеситься что ли?

— Да ты говорил с ними?

— Говорил.

— Что же ты им сказал?

— Сказал, что несколько удивляюсь его выбору; потом напомнил, что до сих пор в нашем роду не бывало такого примера… Так отец даже сердиться вздумал. Ты знаешь его фанаберии, его недаром «вольтерьянцем» называли. Он очень доволен; эта особа, видишь ли, ему понравилась, у него один вкус с Борисом…

Катрин была совсем поражена.

— Да нет, что же это такое? Ведь этого нельзя допустить… никак нельзя…

— Полно, перестань говорить пустое! — остановил ее Владимир. — Не допустить этого ни ты, ни я не сможем… et, apres tout, il faut faire bonne mine au manvais jeu — il ne nous reste que ca…

Но Катрин все же не унималась. Она комкала, чуть не рвала свой кружевной платок, даже побледнела вся от досады. Ее глаза стали такие злые. Она уже не была похожа на маленькую, хорошенькую птичку, а напоминала собою взбесившуюся кошку.

— Что же это такое будет? — говорила она. — Хороша belle soner! И это вместе жить… всегда вместе!..

Владимир взглянул на нее, прищурил глаза и ему, как это очень часто с ним бывало, захотелось подразнить ее.

— Да, и жить вместе! — медленно и, по-видимому, спокойно сказал он. — И этого мало, жить очень дружно, угождать ей…

— Merci bien! Угождать? Я ей угождать? Нет, слуга покорная! Я ей никогда не прощу, никогда… и пусть она лучше и не ждет от меня ничего хорошего… Бог знает кто вотрется в семью — и это выносить!.. Нет… Я каждый день, каждый час буду напоминать ей, что есть маленькая разница между нею и мною.

— Напрасно; я тебе говорю: ты должна будешь угождать ей. А не станешь угождать — так кончится тем, что нас с тобою попросят вон из дома.

Катрин всплеснула руками.

— Что вы — с ума сходите?

— Нисколько! Это на тебя нашло бешенство, а я спокоен и потому все ясно вижу. Рассуди сама и ты увидишь, что я прав. Ты очень хорошо знаешь, что этот дом принадлежит отцу и что затем, как уже давно, давно решено и как я не раз говорил тебе, он перейдет к Борису.

Катрин закусила губы.

— Этого мало, — продолжал он. — Я уверен, что отец подарит ему дом к свадьбе. Так что тебе останется одно из двух: или подружиться с нею и уступить ей все хозяйские права как старшей — или выбираться…

Катрин несколько мгновений не могла выговорить ни слова.

Наконец она поднялась и устремила на мужа самый презрительный взгляд, на какой только была способна.

— Знаете что, Владимир Сергеевич, — проговорила она, — я считала вас гораздо умнее и… — plus pratique, чем вы теперь оказываетесь.

Владимир слегка поклонился ей.

— Благодарю за откровенность! Но к вашему мнению я, как вы знаете, довольно равнодушен.

— Помилуйте, о чем же вы думали? Почему этот дом ему, а не вам, когда вы первый женились, когда у вас уже есть сын, прямой продолжатель вашего рода? А у них еще увидим — будут ли дети… По всем правам, по всем, дом этот должен принадлежать вам, и если бы вы были умны, так давно бы уж все устроили…