Елена отличалась весьма слабым здоровьем и тем вызывала в семье постоянные опасения. Несомненно к ней относятся стихи Пушкина:
Это отнюдь не любовное стихотворение. И вообще достойно замечания, что лирические стихи 1820 года, определенно связанные с Крымом и семьей Раевских, лишены любовного колорита. Подобная сдержанность отчасти объясняется тем, что барышни Раевские, невидимому, были необычайно щекотливы в отношении личных намеков, могущих встретиться в стихах и стать достоянием гласности. Что, например, может быть невиннее пьесы "Таврическая звезда":
И однако Пушкин долго сердился на А. А. Бестужева, напечатавшего целиком эту элегию.
Впоследствии, все по причине той же неумеренной щепетильности девиц Раевских, он дошел до того, что в стихотворении "Нереида", вместо первоначально стоявших слов "сокрытый меж олив" поставил "сокрытый меж дерев", с целью устранить лишнюю черту, рисующую крымскую обстановку, хотя в первой строке совершенно недвусмысленно значится: "Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду".
Пьесе "Таврическая звезда" и вызванной ее опубликованием переписке Пушкина с Бестужевым, принадлежит видное место в выяснении вопроса об утаенной любви Пушкина. П. Е. Щеголев нисколько не сомневается, что стихи эти относятся к Марии Раевской. Но он не обратил внимания на одно существенное обстоятельство: называть звезду именем Марии [или Екатерины] нет, в сущности, никаких оснований. Зато имеется древний миф о превращении в звезду Елены Спартанской. Этот миф могли знать и сестры Раевские, и Пушкин. Наконец, поэту еще со времени лицейских уроков должна была быть известна Горацианская строка:
По всем этим соображениям, "Таврическая звезда" скорее всего должна быть относима к Елене Раевской (1).
1. Следует, впрочем, отметить, что Вячеслав Ив. Иванов в руководимом им Пушкинском семинарии, толкуя последние два стиха элегии, указывав, что в католическом мире Вечерняя Звезда именуется иногда "Звездою Марии". В. И. Иванов, конечно, большой знаток в подобного рода вещах. Но Пушкин таким знатоком не был, и античная мифология, широко использованная французской классической поэзией, была ему несомненно ближе, нежели католическая символика.
В 1821 году и позднее, вспоминая в стихах свое пребывание в Крыму, Пушкин писал гораздо свободнее. В элегии "Желание" он спрашивает:
В недоконченном наброске "Таврида", носящие эпиграф, первоначально предназначавшийся для "Кавказского пленника" – Gieb mein Jugend mir zuruk – поэт говорит совершенно определенно:
[1822].
Эти и многие другие намеки и полупризнания позволяют утверждать, что Пушкин был в кого-то влюблен, находясь в Крыму. Но в кого именно? В Екатерину, если верить Дон-Жуанскому списку; в Елену, если исходить от элегии "Таврическая звезда" или в Марию, если согласиться со Щеголевым. Но всего вернее, он был влюблен во всех трех зараз, и понемногу; любил не какую-либо одну представительницу семьи Раевских, но всю женскую половину этой семьи, подобно тому, как находился в дружеских отношениях со всею мужской половиной. Только любовь эта вовсе не была той единственной, исключительной, утаенной от всего света любовью, над которой ломают голову биографы. Говоря современным языком, у Пушкина в Крыму завязался "курортный" роман – всего вернее с Екатериной Раевской, но может быть также с Еленой. Это был легкий, полуневинный флирт, однако, сопровождавшийся, быть может, со стороны участниц его, довольно бурными порывами ревности. Мотив страстной женской ревности, едва намеченный в "Кавказском пленнике", имеет первостепенное значение в "Бахчисарайском фонтане" – южной поэме, непосредственно связанной с Крымом. Конечно, прообразы Марии и Заремы могли быть найдены поэтом и вне семьи Раевских. При создании этих двух своих героинь он воспользовался и литературными образцами [в "Бахчисарайском фонтане" впервые совершенно ощутительно сказывается преобладающее влияние Байрона] и своими личными воспоминаниями, относящимися к другой поре жизни. Все же тени сестер Раевских как бы мелькают над страницами поэмы.
Но их ли одних вспоминал Пушкин, когда писал в Кишиневе и отделывал в Одессе свое новое произведение? На этот вопрос нельзя ответить с полной уверенностью. По слонам самого поэта, в "Бахчисарайском фонтане" содержался, на ряду с художественным вымыслом, и "любовный бред", выпущенный при первом издании поэмы. Часть этого "бреда", можно думать, совершенно пропала для нас. Другая часть была отыскана в рукописях и опубликована позднейшими издателями. Это нечто вроде лирического послесловия к поэме. В нем Пушкин рассказывает о том, как он "посетил Бахчисарая в забвеньи дремлющий дворец":
После этих строк во всех изданиях поэмы, делавшихся при жизни Пушкина, либо имелся пробел, либо была поставлена строка тире и точек. Все это должно было указать на некий пропуск, никогда и никем к несчастью не восстановленный. Далее во всех печатных воспроизведениях следует: