— Теперешний мой муж перед войной пошел в кадровую, оставил жену, мать и сына, а пришел — уже не застал ничего. И мы с ним побрались, поженились, сиротами. И заимели шестеро своих детей. Дети уже наши выучились, самому меньшему вот уже тринадцать годков. Все дети уже, слава богу, живы: три дочки и три сына. Двое в Бобруйске, одна работает экономистом по связи, а один, это, кончил лесотехникум в Бобруйске, а одна Девка в Пинске, на третьем курсе педучилища. А парень в армии один. Кончил одиннадцать классов. Одна в десятом классе, а самый меньший — в пятом.

Вопрос: — А первый муж был тоже местный?

— Местный. Зайцев. Это теперь я Минич. Его брат бригадиром у нас. Дружили мы, я три года с ним дружила. Я согласна была вместе, я ведь просила того партизанского врача, чтоб он нас с мужем отравил, чтобы нам вместе… И вообще я такая душевная: гибнуть, так вместе гибнуть…»

Полотенце все еще лежит на коленях. Но слез уже нет…

Закончив свою повесть, Вольга Андреевна молчит. И мы молчим.

И в этом молчанье она спохватилась:

«…Боже, боже, еще ж одно забыла я!.. Такое происшествие было, что я прямо на себя вину беру. Это тогда еще, з первую блокировку, в сорок втором. Ей-богу, и сколько я жить буду, столько и вину буду на себе иметь!.. Одна женщина, у нее племянник был в партизанах, а младшие хлопчики, его братики, дома. Когда они стали, немцы, гранаты кидать в хаты, дак эта женщина и своих девочек и этих хлопчиков… Выскочила из хаты и кричит:

— Детки, бегите куда глаза глядят!..

Эти девочки, большенькие они, дак они побежали за матерью, а те мальчики вдвоем — по сколько им было годиков, не представляю, — дак они побежали немного с теткой, да уже и не знают, куда она пошла…

Я тащила мужа, уже вечером это, и знаете, вот так, метрах в тридцати от меня шли они назад, за руки побрались хлопчики и шли назад в село. И почему у меня ума не хватило, ей-богу, ну, прямо непростительно! Почему мне было не сказать: „Детки, вернитесь назад!“ Мне как-то на ум… Просто я растеряна была. А потом уже, назавтра, я опомнилась. И вот и сегодня, где увижу двое деток таких, дак обязательно я вспомню тех детей. И я вот на себя вину беру: почему я их не вернула, тех деток?.. И пошли они, и так никто не знает, куда они делись. Или они их так же, немцы, в огонь покидали?..»

Это правда, душевный вы, Вольга Андреевна, человек! И как ни хорошо, как ни ладно живется вам сегодня, не забыть никогда о том, что было. И те мальчики маленькие, взявшиеся за руки, будут идти по снегу… Кровавому снегу вашей памяти.

Теперь — уже не только вашей.

Я ТОЖЕ ИЗ ОГНЕННОЙ…

Воспоминания людей, которые здесь прозвучали и будут снова и снова звучать, мы собирали четыре года. А собирать поехали спустя почти три десятилетия после самих событий.

Что же они такое — эти воспоминания, рассказы людей, записанные на магнитофонную ленту, когда прошло уже столько времени? Насколько это документ? И какой это документ?

Мы не боимся сами задать такой вопрос, потому что нам, кто видел, слышал всех этих людей, — очень разных и в то же время в чем-то очень схожих, — нам ответ известен.

Да, это документ. Психологический, социальный. И не только документ того, как сегодня, в 70-е годы, народ помнит военные Хатыни, но и чрезвычайно весомый документ о правде самих событий. Хоть и прошло с того времени более четверти столетия.

Правда этих рассказов прежде всего психологическая. Что и как было с ним самим, как чувствовал, воспринял, видел он это сам, — человек помнит настолько точно, что правда эта не только убеждает тебя, но звучит помят просто невыносимо. Настолько в упор смотрит пана те жуткие события и приближает к тебе их так внезапно, сразу, таким «крупным планом», что сам ты становишься как бы свидетелем — не слушателем или зрителем, а свидетелем происходившего…

«Я не из этой, но тоже из огненной…» — услышали мы на Витебщине, в Шумилинском районе.

Женщина говорила о деревне, однако же и о памяти; огненная!

Психологическая правдивость этих рассказов — немалая гарантия и всякой другой точности, фактической — также. Здесь возможны, понятно, и ошибки, провалы памяти (когда что происходило, фамилии людей, последовательность событий). В таких случаях мы старались уточнять рассказы.

Бывшие партизаны рассказали нам, как на шоссе Могилев — Бобруйск была уничтожена группа карателей. Часть тех самых эсэсовцев, которые убили в Борках тысячу восемьсот мирных жителей.

Алексей Андреевич Ананич.

«…Было их так человек шестьдесят. Эсэсовцы. Но что характерно — характерно было то, что когда мы брали их штыки, то они были в крови. Это была одна из групп, что участвовала в Борках…»

Иван Сергеевич Ананич.

«…Возьмем их вещмешок, дак там детское барахло было. Даже вынимали их эти финки, так в крови были. Они людей прирезали и бросали в огонь…»

На магнитной ленте остались наши настойчивые (может, даже и слишком настойчивые) вопросы: как оно все же было, как происходило? Эсэсовцев было шестьдесят, партизан сто с чем-то, да из засады — можно было уничтожать фашистов, даже никого не потеряв. Одного только партизана ранили.

Однако ж, как мы узнали, тот бой начался не совсем удачно.

Иван Сергеевич Ананич.

«Не доехали машины метров пятьсот — некоторые и стали патроны загонять в патронники. И нечаянно Паин партизан выстрелил. Немцы услышали выстрел. Одни спешились, шофер открыл дверку и потихонечку ехал. А немцы куветом идут…»

При таких обстоятельствах да такой бескровный для партизан бой? Не легенда ли это малость? Честно говоря, мы засомневались, что все здесь точно.

— А сколько их было всех?

— Их, говорят, человек шестьдесят было.

— Всех били?

— Всех.

— А машин сколько?

— Три, кажется.

— И один только раненый у вас?

— Да. У нас один раненый был только.

— А они, видно, не все по этой дороге пошли, ведь Борки очень большие и немцев больше приезжало?

— Да, может, на Могилев пошли часть. А мы лежали в сторону Бобруйска.

Потом, расспросив хорошо еще людей, мы убедились, что так и было: на самом деле — на диво удачно провел бой Аркадь Антюх, который командовал партизанской ротой. Все так и происходило, как рассказывают Ананичи Иван и Алексей.

Продолжает рассказ Иван Сергеевич.

«…Отдает приказ: сделать не простую засаду, а держать настоящий фронтальный бой. Огня у нас, мы чувствуем, хватит — мы решили принять бой. Для этого мы расположили взводы буквой „Г“. А самому правофланговому взводу командир дал команду: как только завяжется бой, пересекать шоссе и — цепью, для того, чтобы легче было расправиться…

Ну, завязался бой. Оттуда наши уже стали перебегать, чтобы окружить, но — тут был пулеметчик немецкий.

Я перебежал в канаву, где немцы, и, пока подбежали наши, развернулся и убил пулеметчика и второго номера тоже, и тут же, в этот момент и мне в ногу ударило… Я сел, пока меня перевязали, прошло пять минут, и бой операция была закончена. Ребята подбежали и смяли их, буквально за пять минут…»

Конечно, так допытываться обо всем, так «муштровать» (пусть они нам простят!) мы могли по-дружески только хлопцев-партизан. Уточнять рассказы женщин или стариков, что прошли через все ужасы, не станешь вот таким «открытым способом». Здесь уже мы старались опросить как можно больше людей, специально обращая их внимание на тот или другой факт (дату, количество жертв, фамилии, последовательность событий и т. д.), искали материалы в местных музеях, смотрели документы в райкомах и райисполкомах, обращались к документальным книгам и специальным архивам.