— Я не на прогулку выехал, — загудел дедушка. — У меня в машине человек умирает. Можете посмотреть. Если я его не доставлю в больницу, он и в самом деле умрет.

— В Милтондэйл ехать нельзя. Дорога закрыта. Я выполняю приказ. Пропускаем машины только с особыми удостоверениями. Сворачивайте влево. Вы других задерживаете.

— Я вам вот что скажу… — зарычал дедушка. — Это мои места! Я в этих местах сорок лет прожил. Я тут жил, когда вы еще пешком под стол ходили. Раз мне надо ехать направо, я туда и поеду!

Он бешено газанул и проскочил развилку, отбросив в сторону испуганного полисмена. Потом наддал еще, и Прескот остался позади.

— Застегните ремни, — сказал он.

До Милтондэйла было пять миль: вдоль ручья, через населенные боковые долинки, а потом через казенный лес, где, не жил никто.

Стиви свернул в свою калитку, весь потный и ругаясь вполголоса. Стиви ругался не очень страшно. Он знал несколько слов, которые считал до крайности неприличными, и когда бывал особенно зол на весь мир и его обитателей, твердил их по многу раз подряд, но тихо, чтобы не услышал кто-нибудь из взрослых. Да, он бывал зол на весь мир, но не настолько, чтобы принять за это наказание.

Он медленно обошел вокруг дома, слишком усталый даже для того, чтобы поддеть ногой пустой бидон, поднялся на крыльцо и закричал:

— Стелла Бакингем, противная, почему ты меня не подождала?

Стелла не отвечала.

— Этот дедушка Фэрхолл негодяй! Послал меня искать Питера неизвестно где, а сам даже до дому не подвез. А обещал, что подвезет.

Стелла не отвечала.

— Ты где? Да отзовись же, Стелла!

Дом поскрипывал от жары, постанывал от ветра, и никто не отзывался.

— Да ну же, Стелла! Ты что, спряталась?

Стиви обошел комнаты осторожно, готовый к тому, что Стелла выскочит откуда-нибудь, чтобы его напугать. Этого не случилось.

— Вот так так! Нет ее здесь. Где же она? Где Стелла?

Единственное живое существо в доме была кошка — она спала, растянувшись во всю длину на кровати Жюли.

— Куда она девалась?

Он снова вышел на заднее крыльцо и стал выкликать Стеллу из сада. Тут тоже никого не было, только ковры сушились на солнце.

Он налил себе лимонада из бутылки в холодильнике, зачерпнул горсть печенья из жестянки на полке в кладовой и сел закусить.

Он отлично умел проводить время один, когда играл на улице, или спускался в овраг искать червей и головастиков, или бегал с поручениями, но это было совсем не то, что остаться одному в пустом доме. Пустой дом — это ужасно неприятно, так и чувствуется, до чего он пустой, пустота всего тебя окутывает. Странная это вещь пустота!

Что случилось со Стеллой? Куда она девалась? Ведь она должна была прийти домой, вместе с ним убрать ковры, налить воды в желоба, налить дополна все ведра и что еще найдется и расставить вокруг дома, а потом слушать телефон и завтракать. Противная Стелла!

Только теперь Стиви стало тревожно от шума ветра. Ветер стучал оконными стеклами, царапал по крыше ветками серебристой березы, рождал в самых разнообразных местах самые разнообразные звуки.

— Ой! — сказал Стиви.

На холодильнике стояло радио. Он включил его, чтобы заглушить другие звуки, но шкала не осветилась.

— Гадость проклятая! — сказал он и затянул какую-то песенку, как делала его мать, когда бывала в особенно скверном настроении.

Дедушку еще два раза остановили на дороге, прежде чем он въехал в казенный лес: сначала новый полисмен, потом военный, сержант. В ответ на их вопросы он кратко излагал свое дело, добавляя нелестные слова по адресу тех, кто пытался помешать ему исполнить долг милосердия. Не одному Питеру дедушка внушал робость. Что-то в его грузной фигуре, в его огромном голосе действовало на людей устрашающе, и оба раза ему разрешили ехать дальше. На опушке леса, где дым опустился так низко, что кружил между деревьев, сержант сказал:

— Тут за двадцать минут никто не прошел и не проехал. То валом валили из Милтондэйла, а сейчас никого. Риск безусловно есть.

— Беру его на себя, — прогудел дедушка.

— А ваши пассажиры?

Дедушка поглядел на Гарри и Уоллеса.

— Ну как?

— Я в вас верю, сэр, — сказал Гарри.

— Да, — сказал Уоллес.

Так оно и было. Дедушка внушал им безграничное доверие. С ним они проехали бы сквозь каменную стену, если бы его презрение к зримым формам опасности убедило их в том, что это возможно. А что опасность есть, это дедушка теперь понимал. Не настолько он был близорук, чтобы не заметить, как сгустились сумрак и дым, как нервничают люди. И он направил свою машину в лес, не имея ни малейшего представления о том, чем его встретят последние три мили до Милтондэйла.

В лес он влетел с зажженными фарами, на скорости пятьдесят миль в час. Каждый поворот дороги он здесь знал как свои пять пальцев, знал каждый незначительный подъем и спуск. Он ездил этой дорогой больше сорока лет, ездил еще на лошадях, когда это был ухабистый проселок. Обычно он проделывал этот путь вполне благополучно, почти не воспринимая его сознанием. Так он ехал и сейчас, развив скорость, на какую не решился бы ни один человек с хорошим зрением, ничего не замечая вокруг, кроме странно расцвеченного сумрака, да редких солнечных лучей, да готических сводов высоких деревьев, между которыми он проносился.

Уоллес и Гарри ощущали другое. Уоллес — жару, и насыщенный дымом воздух, от которого хотелось кашлять, и спортивный азарт этой гонки, и дорогу, еле видную впереди, как в тумане, и Гарри, который напряженно сидел на самом краешке заднего сиденья, застегнув ремень, едва сходившийся у пряжки, и правой рукой придерживал за плечо больного. А Гарри не ограничивался впечатлениями — его чувства выливались в вопросы. Почему дорога безлюдна? Почему такой дым, а огня нет? Где огонь? Ведь жарко так, точно рядом открыта зажженная духовка. Неужели пожар так распространился, что жар бежит впереди его по ветру, как дыхание дракона?

Мысли его прервал голос дедушки:

— Стекла поднимите! Живо!

Голос был властный, их руки тотчас ему повиновались. А потом справа от себя они увидели пламя — оно разбивалось о верхушки деревьев, как прибой о скалы: волны огня, потоки огня, огненные фонтаны, распадающиеся на тысячи частей горящими листьями и ветками, льющиеся на дорогу огненным дождем. Эта буря налетела на них — или они на нее налетели — так быстро, что уйти от нее не было возможности, развернуться некогда, негде, нечего и думать.

Уоллес громко вскрикнул, не слыша собственного голоса, не сознавая ничего, кроме ужасающей огромности того, что открылось его глазам и вот-вот его поглотит. Словно пылающее небо готово было упасть и задушить его в тучах огня, а между тем он чувствовал рядом с собой грузного старика с оскаленным ртом, из которого вырывались возгласы, вроде: «О, черт!», «Матерь божия!», «Держись, мальчик!», «Не трусь, мальчик!». И дедушка мчался вперед, потому что ничего другого ему не оставалось, и Гарри у него за спиной в голос повторял единственную молитву, какая прорвалась сквозь владевший им ужас: «Господи, спаси и помилуй». Машина оседлала осевую — в эту тонкую белую линию дедушка вцепился намертво, она неслась и раскачивалась под ним с бешеной скоростью, она была якорем, которым он держался за землю, потому что все остальное исчезло из глаз, превратившись в огонь и дым, в страшную удушливую жару, сжигавшую даже воздух, которым он пытался дышать. Легкие его, казалось, вот-вот разорвутся, и в голове мутилось, и топкая белая линия стала подскакивать и петлять, он чувствовал, что сейчас ее потеряет, что она ускользает от него, и в страхе нажал на тормоз.

В ту же секунду он потерял белую линию. Он не знал, влево она ушла или вправо, а дым был густой, как туман, и шины визжали — разогревшаяся резина скользила по асфальту. Он почувствовал, как с твердой поверхности съехал на рыхлую, с полотна дороги на гравий обочины. В ту же секунду машина бортом ударилась о склон выемки и закружилась волчком.