Для выполнения принятого решения прежде всего нужно было переправиться через Лабу. Но днем под артиллерийским и ружейным огнем противника сделать это было невозможно. Корнилов приказал начать переправу в полночь. Юнкерский батальон должен был форсировать реку у западной окраины станицы, Партизанский полк — у восточной. В темноте генерал Боровский послал часть своих юнкеров на другой берег. Они открыли беспорядочный огонь и отвлекли красных от переправы основных сил. В неглубокой реке были затоплены негодные телеги и по ним, как по мосту, на левый берег перешли корниловцы и марковцы.
Не так удачно обстояло дело у генерала Богаевского. Организация переправы здесь была поручена есаулу Р.Г. Лазареву, лихому, хотя и несколько бесшабашному командиру. Но Лазарев ухитрился напиться вместе с казаками своей сотни и благополучно проспал намеченное время. Лишь на рассвете Партизанский полк перешел на другой берег все по тому же импровизированному «мосту», сооруженному юнкерами Боровского.
Здесь начинался ад. Предоставим слово генералу Деникину: «Каждый хутор, каждая роща, отдельные строения ощетинились сотнями ружей и встречали наступающие части огнем. Марковцы, партизаны, юнкера шли по расходящимся направлениям, выбивая противника, появлявшегося неожиданно, быстро ускользавшего, неуловимого. Каждая уклонившаяся в сторону команда или отбившаяся повозка встречала засаду и… пропадала. Занятые с бою хутора оказывались пустынными: все живое население их куда-то исчезало, уводя скот, унося более ценный скарб и оставляя на произвол судьбы свои дома и пожитки. Скоро широкая долина реки, насколько видно было глазу, озарилась огнем пожаров: палили рвавшиеся гранаты, мстительная рука казака и добровольца или просто попавшая случайно среди брошенных хат непотушенная головня»{567}. По сравнению с тем, что происходило сейчас, бои предыдущих дней казались чем-то не заслуживающим внимания.
К наступлению темноты белым удалось пробиться вперед на считаные версты. Враг был повсюду — впереди, сзади, по бокам. На ночевку штаб армии разместился на Киселевских хуторах. Места под крышей для всех не хватило, и большинству, включая раненых, пришлось провести ночь прямо на улице. Шел дождь, резко похолодало. Стужа доставала даже в помещении, и все, кто мог, согревались любыми доступными способами. Видимо из-за этого уже глубокой ночью загорелся дом, где остановились Алексеев и Деникин. Началась паника, в горящем доме едва не забыли чемодан, в котором хранилась вся денежная казна армии.
Утром 9 (22) марта добровольческая колонна выступила в направлении хутора Филипповского. К вечеру шедший в авангарде Корниловский полк захватил оставленный жителями хутор. Здесь в волостном правлении были найдены большие запасы патронов и несколько ящиков с водкой. Счастливчики, первыми оказавшиеся на месте, мгновенно поделили трофеи между собой. Однако появился ротный командир и приказал немедленно в его присутствии разбить найденные бутылки. «Как ни неприятно это было для некоторых, но приказ есть приказ, а потому зазвенело стекло, и все успокоились»{568}. Действительно, даже ближайшие часы могли привести к чему-то непредсказуемому, и водка в такой ситуации была совершенно ни к месту.
Те, кто не спал в эту ночь, могли видеть на западе, в направлении Екатеринодара, далекие зарницы и слышать неясный шум, напоминавший шум боя. Первая мысль при этом была: «Наконец-то кубанский отряд!» Но каждый понимал, что это только надежда. В реальности же выпавшие на долю добровольцев испытания были еще далеко не исчерпаны.
В те дни о командующем в армии говорили с особым восхищением: «Ну, Корнилов! Что делает! Кругом пули свищут тучами, а он стоит на стогу сена, отдает приказания, и никаких. Его адъютант, начальник штаба, текинцы просят сойти, — он и не слушает»{569}. На счастье, большинство не понимало, что безрассудная храбрость командующего есть показатель растущей неуверенности. Корнилов принадлежал к той категории людей, которые в сложных ситуациях сознательно провоцируют опасность. Это была своеобразная игра с судьбой, — если останусь жив, значит, решатся и другие проблемы.
Обстановка боя была для Корнилова отдыхом, так как в эти минуты можно было не думать о будущем. В другое время ему труднее было скрывать свое настроение. Он стал раздражителен, мог быть груб с собеседником, не раз в присутствии строевых начальников отчитывал свой штаб, да так, что генерал Романовский всерьез обиделся. Вновь начались конфликты между Корниловым и Алексеевым, на этот раз совсем по мелочам, вроде того, кому в каком помещении располагаться на ночь.
Периоды беспричинного раздражения сменялись часами, когда Корнилов становился мрачен и нелюдим. Он перестал приглашать к себе на ужин других генералов и, даже оставаясь вдвоем с адъютантом, больше молчал. Лишь единственный раз он вспомнил семью. Обращаясь к Хаджиеву, он сказал: «Я очень рад, хан, что они в безопасности, в руках хорошего и верного человека». — «Ваше превосходительство, — спросил Хаджиев, — а как вы думаете о Юрике? Он не боится сейчас учиться среди настоящих разбойников-горцев? Он ведь друзей-текинцев боялся, принимая их за башибузуков?» Корнилов улыбнулся и ответил: «Ничего, Хан, он их не будет бояться, он сам башибузук»{570}.
Во время долгих переходов Корнилов, как правило, шел пешком, опираясь на самодельную трость. Эту вырезанную из бука чуть кривую палку с надписью «Орлиное гнездо. 1915 год» еще в Ольгинской подарил ему полковник В.А. Симановский. В той же Ольгинской офицеры-корниловцы подарили командующему буланую кобылу, когда-то взятую в качестве трофея после боя с австрийцами. Но Корнилов ездил верхом только в часы сражений, когда ему нужно было быстро перемещаться с одного участка на другой. В обычное же время он предпочитал делить все тяготы пути с рядовыми добровольцами. Внешне он тоже мало отличался от рядовых добровольцев. Сверху кителя он носил простую солдатскую шинель, переделанную в полушубок. На голове — солдатскую папаху с белой повязкой наискосок.
Для того чтобы добраться до черкесских аулов, где армия надеялась найти долгожданный отдых, необходимо было переправиться через реку Белую. Ранним утром 10 (23) марта головной батальон Корниловского полка форсировал Белую у западной окраины хутора Филипповского и двинулся в направлении станицы Рязанской. В двух верстах от реки параллельно ей шла высокая гряда холмов. Не успел добровольческий авангард приблизиться к ним, как на гребне появились густые цепи красных и открыли ожесточенный огонь по наступающим. Корниловцы были вынуждены залечь на землю. Остановилось движение Партизанского и Офицерского полков, наступавших справа и слева от корниловцев. В самом сложном положении вновь оказался обоз. С холмов прямо по переправе в упор била артиллерия красных. Одновременно противник начал наступление с тыла на хутор Филипповский. Много повозок было разбито снарядами, смертельное ранение получил кучер генерала Алексеева. Кое-кто из раненых уже собирался стреляться, чтобы не попасть в руки врагов.
Деникин писал, что этот бой был самым тяжелым за все время похода{571}. Под вражеским огнем добровольцы заколебались и начали отходить назад. Командир корниловцев полковник Неженцев спешно запросил помощи. К этому часу в действие были введены уже все резервы. Деникин вспоминал: «Корнилов со штабом стоял у моста, пропуская колонну, сумрачен и спокоен. По его приказанию офицеров и солдат, шедших с обозом и по наружному виду способных драться, отводят в сторону»{572}. Им раздали ружья и патроны и, поделив на две команды по 50—60 человек, направили на линию огня. Боевой ценности они не представляли, но как «психологическое подкрепление» все же сделали свое дело.