В воображении семнадцатилетнего юнкера происходившее и в самом деле могло показаться попыткой переворота, но сорокашестилетний генерал уже в силу возраста должен был быть более осторожен. Весной 1917 года военный переворот был попросту невозможен. К этому времени еще не сошла революционная эйфория, болезненное, нервное ощущение то ли праздника, то ли пира во время чумы. Революция воспринималась как «Христово Воскресенье» и любой, кто попытался бы выступить против нее, был бы отвергнут и проклят. В воспоминаниях С.И. Мамонтова, написанных значительно позже тех событий, о которых в них рассказывается, явно смещено время. Ждать и приветствовать переворот юнкера могли в августе, может быть, в июле, но никак не в марте семнадцатого. Что уж говорить о мальчиках, если вполне взрослые и солидные люди в ту пору тоже не сумели избежать революционного опьянения.
План Корнилова, согласованный с Гучковым, предполагал более медленные, но и более эффективные действия. Поскольку нельзя было ни вывести гарнизонные части на фронт, ни ввести в город новые полки, постольку единственным способом было незаметно расставить на важнейших постах надежных людей. По словам Гучкова, определенные успехи в этом деле были достигнуты. В военные училища, казачьи и артиллерийские части назначались фронтовые офицеры, сомнительный же элемент под разными предлогами удалялся со службы.
Завершающим этапом в осуществлении этого плана должно было стать создание особого Петроградского фронта. Предполагалось, что в его состав, помимо столичного гарнизона, войдут войска, расположенные в Финляндии, Кронштадте и на балтийском побережье вплоть до Ревельского укрепленного района. Создание нового фронта было обусловлено стратегическими соображениями в связи с возможным немецким наступлением на Петроград. Одновременно это давало право командованию менять дислокацию, сливать воедино и разукомплектовывать уже существующие формирования. В такой ситуации можно было бы на формально законных основаниях обойти существующие запреты на вывод из Петрограда гарнизонных частей.
В реальности же планы создания Петроградского фронта так и не были никогда осуществлены. Единственным конкретным шагом на этом пути стал приказ Корнилова о переформировании гвардейских запасных батальонов в резервные полки, но и он не был выполнен из-за противодействия батальонных комитетов. Планы организации нового фронта создавались конкретно «под Корнилова», а он пробыл на посту главнокомандующего округом немногим более полутора месяцев.
В конечном счете Корнилову так и не удалось найти контакт с солдатами столичного гарнизона. В обстановке, когда в головах воцарился хаос, а слова стали значить больше, чем дела, он просто не смог нащупать верную манеру поведения. «Его хмурая фигура, — вспоминал позднее генерал А.И. Деникин, — сухая, изредка лишь согретая искренним чувством речь, а главное, ее содержание — такое далекое от головокружительных лозунгов, выброшенных революцией, такое простое в исповедовании солдатского катехизиса, — не могли ни зажечь, ни воодушевить петроградских солдат»{167}. Оратором Корнилов всегда был плохим, говорил отрывисто, резким, каким-то «каркающим» голосом. Неадекватная реакция аудитории быстро выводила его из себя. В такие минуты он не мог скрыть раздражения, в словах его все чаще начинали слышаться угрозы. Враждебность выступающего передавалась слушателям, и итог такой встречи был предопределен.
В середине марта генерал П.А. Половцев, полтора месяца спустя сменивший Корнилова на посту главнокомандующего столичным округом, записал в своем дневнике: «У Корнилова дело что-то не ладится, с войсками у него недоразумения, он ссорится с Советом, приказания его не исполняются. На днях в Финляндском полку у него с автомобиля сняли георгиевский флажок и водрузили красный»{168}. Это был тот самый Финляндский полк, выступление которого станет началом апрельских событий в Петрограде, в итоге заставивших Корнилова уйти.
Красный флажок на автомобиле главнокомандующего можно считать показательной деталью. Весной 1917 года вся Россия оделась в красное. Казалось, что все население страны в одночасье стало республиканцами и социалистами. «Старый режим» упоминался лишь в контексте всего самого темного и мрачного. Не то что симпатии, но даже простое сочувствие по отношению к свергнутому монарху воспринималось как проявление контрреволюции. Корнилову пришлось столкнуться с этим уже сразу после назначения на новый пост.
АРЕСТ ИМПЕРАТРИЦЫ-МАТЕРИ
Одним из первых шагов Корнилова в роли главнокомандующего Петроградским военным округом стал арест бывшей императрицы. Царское Село, где тогда жила императорская семья, находилось слишком близко от Петрограда, для того чтобы остаться в стороне от происходящего. В маленьком городке начались грабежи и бесчинства. Дочь царского лейб-медика Т.Е. Боткина вспоминала свои впечатления от этих дней: «На улице творилось что-то невероятное: пьяные солдаты без ремней и расстегнутые, с винтовками и без, бегали взад и вперед и тащили все, что могли, из всех магазинов. Кто бежал с куском сукна, кто с сапогами, некоторые и так уже совершенно пьяные тащили бутылки вина и водку, другие все замотались пестрыми шелковыми лентами. Тут же бегал растерянный жид-ростовщик, бабы и гимназисты»{169}. Охрана дворца была ненадежна, и в любой момент можно было ждать самого худшего.
Новые власти, казалось бы, забыли о царской семье. В Петрограде плелась какая-то сложная интрига, одним из вольных или невольных участников которой пришлось стать Корнилову. В должность главнокомандующего Петроградским округом он, как мы уже писали, официально вступил 5 марта 1917 года. Вечером того же дня Корнилов вызвал к себе командира запасного батальона одного из гвардейских полков полковника Е.С. Кобылинского и сообщил, что ему поручается дело государственной важности. Корнилов категорически отказался говорить о характере поручения и пообещал, что все подробности он расскажет завтра.
Однако ни завтра, ни через день никаких распоряжений Кобылинский не получил. Только 8 марта, уже за полночь, ему позвонили домой и передали приказ Корнилова быть к 8 утра на Царскосельском вокзале. В ожидании поезда Кобылинский вновь попытался расспросить Корнилова о сути предстоящего дела, но тот продолжал отмалчиваться. Наконец уже в купе он сказал: «Сейчас мы едем в Царское Село. Я еду объявить государыне, что она арестована. Вы назначаетесь начальником Царскосельского гарнизона»{170}.
В дворцовой приемной Корнилова и его сопровождающих встретил обер-гофмаршал граф П.К. Бенкендорф. Корнилов попросил доложить о себе императрице. Бенкендорф ушел и, возвратившись, пригласил Корнилова и Кобылинского наверх. Далее Кобылинский пишет: «Вошли мы в детскую комнату, где никого не было. Как только мы входили в эту комнату, из другой двери вошла в комнату государыня императрица Александра Федоровна. Мы поклонились ей. Она подала Корнилову руку, мне кивнула головой. Корнилов сказал государыне: “Ваше Величество, на меня выпала тяжелая задача объявить вам постановление Совета министров, что вы с этого часа считаетесь арестованной. Если вам что-то нужно — пожалуйста через нового коменданта”».
После этого Корнилов отослал Кобылинского и остался в комнате наедине с императрицей. Их разговор не был секретом, во всяком случае Корнилов уже на следующий день сам рассказал его подробности журналистам. «У меня все больны, — заявила императрица. — Сегодня заболела моя последняя дочь. Алексей, сначала было поправлявшийся, опять в опасности». Тут она заплакала, но, справившись с собой, сказала: «Я в вашем распоряжении. Делайте со мной что хотите»{171}.