— Полноте, полковник, извините, не знаю, как вас и величать. Войска тут ни при чем. Мы знаем хорошо, как от носятся они к этому вопросу. Просто вам не хочется посту питься своим самолюбием.

Корнилов был категоричен:

— Одна армия и один командующий. Иного положения я не допускаю. Так и передайте своему правительству^{604}.

Стало ясно, что вопрос об объединении вызовет еще немало споров. Пока же приходилось решать насущные проблемы. Оба отряда разделяло всего 18 верст, но между ними лежала станица Ново-Дмитриевская, где укрепилась почти трехтысячная группировка красных. Ранним утром 15 (28) марта Корнилов двинул армию в путь. Дул пронизывающий ветер, шел мелкий холодный дождь. Часов около девяти появилось солнце, но почти сразу вновь скрылось за темными тучами. Около полудня еще сильнее похолодало и пошел снег. Мокрые шинели добровольцев превратились в ледяные панцири, промерзшие руки отказывались держать винтовки. Перед станицей путь армии преградила река Черная. Не слишком широкая в обычное время, сейчас она превратилась в бурлящий поток, мутный и холодный.

Одно было на руку — в такую погоду красные предпочитали сидеть по хатам, и потому нападение врага для них стало неожиданностью. Бой длился до глубокой ночи, но не из-за того, что противник оказал ожесточенное сопротивление, а потому, что в снежном буране трудно было отличить своих и чужих. Именно этот эпизод получил название «Ледяного похода», позднее перенесенное на всю кубанскую эпопею. Авторство самого этого термина одни современники приписывали генералу С.Л. Маркову, другие — донскому журналисту Б.А. Бартошевичу. В любом случае, это не принципиально. Важнее другое. Яркое, запоминающееся название естественным образом стало частью легенды, каковой на глазах становился Кубанский поход.

Через день, 17 (30) марта, в Ново-Дмитриевской состоялось совещание руководства двух отрядов. Со стороны Добровольческой армии на нем присутствовали Корнилов, Алексеев, Деникин, Романовский и Эрдели. Кубанцы были представлены Филимоновым, Покровским, председателем рады Н.С. Рябоволом, товарищем председателя Султан Шахим Гиреем и главой правительства Л.Л. Бычем. Кубанская сторона опять отстаивала необходимость сохранения отдельной армии, апеллируя к «демократии» и конституции «суверенной Кубани». Деникин вспоминал: «На нас после суровой, жесткой и простой обстановки похода и боя от этого совещания вновь повеяло чем-то старым, уже, казалось, похороненным, напомнившим лето 1917 года — с бесконечными дебатами революционной демократии, доканчивавшей разложение армии»^{605}.

В разгар споров в комнате зазвенели стекла, на площади разорвались две гранаты, пущенные со стороны позиций красных. Это ли сыграло свою роль или 11 виселиц на той же площади, где по приказу Корнилова были повешены захваченные в плен большевики, но кубанцы капитулировали. Было подписано соглашение, состоявшее из трех пунктов:

1. Ввиду прибытия Добровольческой армии в Кубанскую область и осуществления ею тех же задач, которые поставлены кубанскому правительственному отряду, для объединения всех сил и средств признается необходимым переход кубанского правительственного отряда в полное подчинение генералу Корнилову, которому предоставляется право реорганизовать отряд, как это будет признано необходимым.

2. Законодательная рада, войсковое правительство, войсковой атаман продолжают свою деятельность, всемерно содействуя военным мероприятиям командующего армией.

3. Командующий войсками Кубанского края и его начальник штаба отзываются в состав правительства для дальнейшего формирования Кубанской армии.

В последующие дни кубанские части были влиты в состав Добровольческой армии. Были созданы две пехотные бригады — под началом генералов Маркова и Богаевского и конная бригада генерала Эрдели. Общая численность армии выросла до шести тысяч человек. В таком виде она могла позволить себе решать и более серьезные, нежели прежде, задачи.

ШТУРМ ЕКАТЕРИНОДАРА

После соединения с кубанцами вопрос о штурме Екатеринодара был фактически решен. Если и были сомневавшиеся в успехе, то они предпочитали молчать. По словам Деникина, кубанская столица стала для добровольцев чем-то вроде Иерусалима для первых крестоносцев, символом завершения всего тяжелого похода. «Он влек необыкновенно притягательной силой. Даже люди с холодным умом, ясно взвешивавшие военно-политическое положение, не обольщавшиеся слишком радужными надеждами, поддавались невольно его гипнозу. А массы видели в нем конец своим мучениям, прочную почву под ногами и начало новой жизни. Почему — в этом плохо разбирались, но верили, что так именно будет»^{606}.

Но прежде чем штурмовать Екатеринодар, нужно было переправить армию через Кубань. Железнодорожный мост в самом Екатеринодаре красные охраняли так, что туда даже не стоило соваться. Был еще деревянный мост в станице Пашковской к востоку от города, но здесь совсем недавно вел бои кубанский отряд Покровского, и можно было предположить, что красные приготовились к новому нападению. Корнилов решил захватить паромную переправу у станицы Елизаветинской, где скорее всего добровольцев не ждали.

По пути к переправе необходимо было пересечь железную дорогу у станции Георгие-Афипская. Здесь стоял многочисленный гарнизон красных, усиленный артиллерией и бронепоездами. Тем не менее приходилось рисковать, поскольку другого пути не было. Захват станции был поручен генералу Маркову. Однако с самого начала все сложилось не лучшим образом. Бригада Маркова выступила ночью 24 марта 1918 года, но к восходу солнца добровольцы были еще на расстоянии версты от Георгие-Афипской. Когда рассвело, красные внезапно увидели перед собой на ровном поле компактную массу пехоты и конницы, не успевшую еще развернуться в боевые порядки. После минутного замешательства два красных бронепоезда открыли шквальный пулеметный огонь.

Добровольцы рассыпались в цепь и залегли. Было много убитых и раненых. В десятом часу утра в тылу добровольческих позиций показалась группа всадников, скакавших галопом. Впереди на буланой кобыле ехал Корнилов, за ним — текинец с трехцветным значком на пике и несколько чинов свиты. Всадники спешились шагов за двести до передовой линии. Впрочем, и здесь было небезопасно: шальной пулей в ногу ранило генерала Романовского. Корнилов осмотрел позиции противника в бинокль и жестко выговорил генералу Маркову:

— Сергей Леонидович! Я просил вас о ночном налете, а вы закатили мне дневной бой!^{607}

Командующий приказал бригаде генерала Богаевского начать глубокий обход Георгие-Афипской с запада и сам переехал на это направление. Марковцы же после нескольких неудачных атак залегли в укрытии. Часов около четырех после полудня добровольческой артиллерии удалось взорвать склад снарядов на станции. С одной стороны, это было досадно, поскольку у добровольцев уже были виды на трофейные боеприпасы, но с другой — взрыв вызвал панику среди красных. В это же время корниловцы и партизаны Богаевского вышли в тыл к большевикам и после короткого боя ворвались на станцию. Новая атака марковцев довершила дело. В Георгие-Афипской добровольцам досталось около 700 снарядов, большое количество ружейных патронов, удалось захватить даже красный бронепоезд. Но и потери превысили 150 человек. Для маленькой Добровольческой армии это было слишком много. Встал вопрос: если красные будут сопротивляться так и дальше, то для штурма Екатеринодара просто не хватит сил.

Не лучшие впечатления от боя у Георгие-Афипской несколько сгладили известия о том, что конница генерала Эрдели захватила переправу. Находившийся здесь паром в нормальных условиях перевозил максимум 50 человек, или 15 всадников, или четыре телеги с лошадьми. Позже нашли где-то еще один, неисправный и меньшей подъемной силы. Это, да плюс десяток рыбачьих лодок, составляло все наличные «плавсредства». Между тем на правый берег нужно было перебросить не менее девяти тысяч человек, включая обоз и гражданских лиц, четыре тысячи лошадей и около 600 повозок, орудий и зарядных ящиков. Кубань (если читатель простит нам избитое сравнение) стала для добровольцев своего рода Рубиконом. Пути назад после этого не было. Позднее Деникин писал об этом: «Обратный отход с боем потребовал бы значительно большего времени, вернее, был бы невыполним вовсе и в случае неудачи боя грозил армии гибелью»^{608}.