Но именно при Волынском дело сдвинулось с места, и современники высоко оценивали его начинания. «Когда оный Левенвольд был шталмейстером, тогда общим проектом с обер-камергером фон Бироном да генералом Волынским представили государыне императрице Анне Иоанновне, чтоб в государстве конские заводы размножить, и потому немалое число жеребцов и кобыл куплено в немецких краях и определено по заводам и конские покои по проекту Артемия Петровича Волынского построены. Сим лучший порядок при заводах учрежден, и с 1734 г. повелись в государстве лучшие лошади. Оные Левенвольд, Бирон и Волынский великие были конские охотники и знающие в оной охоте. И с того времени знатные господа граф Николай Федорович Головин, князь Куракин и другие немалым иждивением собственные конские заводы завели, а до сего великая была скудость в России в лучших лошадях верховых и каретных», — одобрял усилия Волынского офицер Измайловского полка Василий Нащокин^{316}.

Выше уже говорилось об устройстве Волынским школ при заводах. Но он заботился о квалифицированных кадрах не только в его любимом коннозаводском деле. 13 августа 1739 года на очередном заседании Кабинета министров «его превосходительство Волынский приказал:

1) о выборе из кадетского корпуса к посылке чужестранным дворам к обретающимся тамо российским министрам, тако ж некоторых и для определения в коллегии из таких, которые из русских знатного шляхетства и довольно обучены языкам — латинскому, французскому и немецкому и учили юриспруденцию или гражданскую историю и генеалогию, и чтобы были острого ума, 30 человек, с прописанием — кто способны особливо к политическим и гражданским делам;

2) выбрать из кадетского корпуса, из российского шляхетства, не из знатных фамилий, но чтоб были острого ума и понятны к наукам 30 человек, которые совершенно умеют арифметике, геометрии и рисовать, а при том чтоб и языки иностранные — латинский, французский и немецкий — совершенно умели так, чтоб могли о строениях архитектурных иностранные книги читать и разуметь, и, выбрав оных, представить Еропкину в науку архитектуры, а летами чтоб были не выше 18 лет»^{317}.

Судя по всему, Артемий Петрович желал возродить петровскую практику посылки за государственный счет юных «пенсионеров» для обучения за границей; примечательно его стремление получить специалистов по части «политических и гражданских дел» с учетом полного отсутствия в стране юридического образования. К сожалению, мы не знаем, что вышло из этих намерений.

Не забывал Артемий Петрович и о своей «охотничьей» должности. В мае 1738 года он подал государыне доклад с перечнем животных и птиц из всех уголков империи, «потребных в зверинцы и менажереи вашего императорского величества»: зубров, диких кошек, лошадей и быков, маралов, леопардов, тигров, фазанов, журавлей с берегов Терека и персидских куропаток. Анна его утвердила, и в губернии были отправлены ее именные указы о доставке в Петербург лосей, оленей и рябчиков из Олонца, диких лошадей и «баранов с витыми рогами» из Сибири, битых («к столу нашему») и живых лосей из Казани, оленей, «диких кошек» и сайгаков из Астрахани^{318}. Обер-егермейстер радел и о своих подчиненных — напоминал государыне, что штат охотничьей придворной службы уже давно составлен, но не утвержден, из-за чего егеря не получали жалованья, а собаки корма, и добился выплаты задержанных денег^{319}. Затем Кабинет по настоянию Волынского уже сам выделял необходимые средства на жалованье «обер-егермейстерской команде»^{320}.

На основе других докладов Волынского появились указы «о ловлении» и доставке ко двору ежегодно двухсот куропаток и пятисот зайцев, о запрещении охотиться на лосей в Санкт-Петербургской и Новгородской губерниях (царские егеря должны ловить их и везти в столицу) и продавать «птиц соловьев» — их также следовало «объявлять при дворе ее императорского величества». Сенат должен был заботиться о «размножении серых куропаток» в окрестностях Петербурга и о том, «чтоб нынешнею весною, наловя в Москве соловьев до 50-ти, да в Новгородской губернии и во Псковской провинции до 50-ти же, и привезть в Санкт-Петербург за добрым призрением». Обер-егермейстер лично распоряжался доставкой ко двору редкостных экземпляров — белого кабана из подмосковного Измайлова и белой галки из дома покойного князя И.Ф. Барятинского. Кабинет-министрам пришлось объявлять жителям прилегавшей к городскому зверинцу улице, чтобы они коров не держали, поскольку прибывшие из-за границы дикие быки-«ауроксы» сильно нервничали.

Вольная охота в окрестностях обеих столиц запрещалась; как информировал подданных очередной указ, императрице стало известно, что дворяне «с охотами весьма многолюдно ездят и зайцов по 70 и по 100 на день травят»^{321}. Правда, строгие предупреждения были не слишком действенными, и Волынский жаловался Сенату: «Не взирая на оное запрещение, партикулярные люди и ныне всяких родов птиц не только в дальних местах, но и около самого Петербурга стреляют и ловят сетками и силками и битых птиц продают в Петербурге на рынке, а некоторые тем отговариваются, что будто публикации о нестрелянии и неловлении птиц не слыхали». Он требовал принять новый указ — теперь уже не о полном запрещении охоты, а о прекращении ее в мае—июле, «понеже с мая месяца птицы сидят на гнездах и выводят детей, и для того обыкновенно во всех в Еуропе христианских государствах все охоты и ловы и стрельба, а наипаче о птицах, кроме птоядных (хищных. — И. К.) и вредительных, майя с 1-го по август месяц запрещается»^{322}.

Порой кабинет-министру приходилось напоминать чиновникам о необходимости соблюдения справедливости. В декабре 1739 года при рассмотрении жалоб на распределение солдат на постой в Петербурге (его самого в свое время обвиняли в таких же нарушениях в Казани) Волынский отметил: «От полиции в постое солдатском поступается непорядочно, а именно разверстаны квартиры и уже у некоторых и действительно поставлены на дворах солдаты, а на других только назначено быть коликому числу постоев, а солдат не поставлено, а оставлены те дворы для прибывших полков, отчего обывателям одному пред другим обида», — после чего вызвал в Кабинет советника Полицеймейстерской канцелярии и потребовал, чтобы «солдаты были ставлены у всех равно». Но нерадивые полицейские чиновники не исправились, и министр принял радикальные меры. В журнале Кабинета 20 декабря 1739 года сделана запись, что Волынский и Черкасский приказали «советника Тихменева и секретарей, покамест они постой с тех дворов, на которых по указам ставить не велено, не сведут и пока требуемую в Кабинет ведомость о приходе и расходе денежной казны не подадут, держать в Полицей-мейстерской канцелярии скованных под караулом, при них неотлучно быть от Кабинета ездовому или курьеру»^{323}.

От Военной коллегии Волынский потребовал объяснений, по какой причине не рассмотрена жалоба казака Федора Иванова на атамана волжских казаков Макара Персицкого, вследствие чего челобитчик был вынужден подать ее императрице. Сенаторам также приходилось получать от него выговоры. 11 декабря 1738 года Артемий Петрович вызвал в Кабинет своего приятеля обер-прокурора Сената Федора Соймонова и объявил ему: «…ее императорскому величеству известно учинилось, что господа сенаторы в присутствии своем в правительствующем сенате неблагочинно сидят, и когда читают дела, они тогда об них не внимают для того, что имеют между собою партикулярные разговоры и при том крики и шумы чинят, а потом велят те дела читать вновь, отчего в делах продолжение и остановка чинится. Тако ж в сенат приезжают поздно и не дела делают, но едят сухие снитки, крендели и рябчики и указных часов не высиживают, а обер-прокурор Соймонов в том им, по должности своей, не воспрещает и, ежели б кто из сенаторов предложения его не послушал, на них не протестует. Того ради ее императорское величество указала объявить ему со гневом и дабы впредь никому в том не упущал и о скорейшем исправлении дел труд и радение имел; а ежели кто из сенаторов что противно будут чинить, о том бы протестовал и записывал в журнал и всеподданнейше ее императорскому величеству доносил»^{324}.