По свою маму я, честно говоря, не могу представить партизанкой — такая она маленькая, худенькая… Не понимаю, откуда у нее брались силы тащить тяжелую санитарную сумку, вещевой мешок да еще винтовку. У меня всего лишь рюкзак за спиной, и то я задыхаюсь и охаю без конца.

Ральф тычется мокрой мордой мне в руки и помахивает хвостом, будто спрашивает, ну сколько можно разлеживаться? Скоро мы придем?

Я поднялся, отряхнул с себя хвою, и мы снова отправились в путь.

За холмом сосновый бор неожиданно отступил, давая место цветущему лугу и речке. На берегу стоял старый, сложенный из толстых бревен крестьянский дом, наполовину скрытый пышными зарослями сирени. К дому вела едва приметная заросшая клевером дорожка.

Дошли! Вот здесь нам и предстоит пожить какое-то время. Вокруг не было ни души. Двери и окна с внешней стороны забиты досками. Мне пришлось изрядно потрудиться, пока наконец удалось оторвать самую расшатавшуюся доску, выбить стекло и залезть в комнату. Воздух здесь был затхлый, пахло плесенью. Меня передернуло, и я поспешил распахнуть пошире окна.

— Ральф!

Одним прыжком пес очутился у моих ног.

— Здесь мы будем спать, — громко, подбадривая таким образом самого себя, заговорил я и бросил на старую деревянную кровать набитый соломой мешок. К потолку взвился столб пыли.

У второй стены стоял покосившийся шкаф. Скрипучие двери вели во вторую комнату.

Некрашенный, изрезанный дощатый стол, дырявые плетеные стулья, изъеденный древоточцами комод с выдвинутыми ящиками и несколько книг на настенной полочке — вот и вся обстановка комнаты. Все ценное было вывезено, остался только старый хлам.

Я подошел к книгам. Народный календарь 1941 года. В школьной тетради корявыми буквами записано: «В 1941 году на Синичкином лугу посажена дубовая роща площадью 0,22 гектара. В 1942 году на пожарище у кривой березы в квадрате 16 — сосенки 0,19 гектаров. В 1943 году вырублены сосны на площади 18 га». Цифра 18 была трижды подчеркнута…

Я положил тетрадь снова на полку, еще будет время все это просмотреть.

Ральф улегся на полу и что-то облизывал, тихо повизгивая.

— Отдать! — приказал я.

Пес сверкнул белыми зубами и зло зарычал. Что бы это могло означать? Не без труда отнял я у собаки маленькую зеленую бутылочку. Это были сердечные капли — «Кардиовален. 15.02.1970 г. Годно до 15.02.1971 года».

Я присвистнул. Этого года производство. Значит, здесь кто-то был и совсем недавно. А может быть, и сейчас еще живет? На какое-то мгновенье мне, честно говоря, стало не по себе.

В темной закоптелой кухне все было покрыто толстым слоем пыли.

Ральф беспокойно бегал вокруг и принюхивался. Он то и дело подходил ко мне, махал хвостом, повизгивал, всем своим видом показывая, что хочет сказать мне что-то очень важное. Но я ничего не понимал. Люди научились понимать язык дельфинов. Лучше бы сначала попробовали выучить собачий. Как жаль, что у меня нет такого феноменального чутья, как у Ральфа. А может быть, его можно развить, ведь развиваются же у слепых обоняние и слух? Надо будет поговорить с Интой, ведь ее мама врач.

А это что такое? На столе лежала коробка спичек и наполовину пустая пачка «Примы». Ральф прыгал вокруг меня и пытался вырвать сигареты из рук.

— Ну что ты беспокоишься? — остановил я своего друга. — Неужели ты не видишь, что здесь никого нет. Скорее всего кто-нибудь из лесных рабочих заходил сюда, и мы с тобой понапрасну паникуем.

Мой голос звучал в пустом помещении гулко и неуверенно, казалось, будто кто-то стоит у меня за спиной и все за мной повторяет.

Нечего много рассуждать, надо располагаться.

Глава 5. Мы устраиваемся. Да здравствует свобода!

Прежде всего я вытащил во двор матрац и высыпал из него заплесневелую солому. Потом позвал Ральфа, и мы направились в лес. Здесь рос мягкий и душистый папоротник, ничего лучшего для постели не придумаешь. Я набил полный мешок.

Застелил постель взятыми с собой простыней и одеялом. Из соседней комнаты притащил старый стол. Небогато, но жить можно. У партизан во время войны порой даже крыши над головой не было.

Вынул рюкзак и просмотрел все свои продовольственные запасы. Две банки туристского завтрака, мисочка с маслом, полкило колбасы, пять вареных яиц, полбатона, сахар, щепотка соли. Надо протянуть до субботы.

Я уже проголодался, да и Ральф тоже, нанюхавшись мясных запахов, просил есть. Кусок колбасы, который я ему отрезал, исчез в собачьей глотке, будто его и не бывало. Я решил сварить из туристского завтрака суп, чтобы вышло побольше.

В углу кухни я нашел старый котелок с отломанным краем. Пошел на берег речки и очистил его белым песком. Ничего, терпеть можно. Сушняка в лесу — сколько хочешь…

И уже скоро в котле весело булькала вода. Суп без картошки и макарон получился довольно жидким, но есть можно, особенно, если заедать хлебом с маслом.

Продовольственные запасы я положил в кладовку, на верхние полки. На этом все мои дела были закончены. Прекрасно. Я разыскал в саду солнечный уголок, надел купальные трусы и растянулся на мягкой траве. Ральф разлегся рядом со мной и закрыл глаза. Ну теперь-то я загорю, как негр, даже мама не узнает меня через неделю. Инта позеленеет от зависти, она каждое лето страшно хочет загореть, но ничего из этого у нее не выходит: только вылезают большие, с копейку, веснушки по всему лицу — и весь загар.

По небу плыли белые горы облаков. Одно точь-в-точь походило на парусный корабль. Эх, если бы можно было в него сесть и обойти вокруг весь земной шар! Глупости! На космическом корабле куда быстрее и надежнее.

Когда Причастный оборот велел нам написать сочинение на тему «Кем я хочу стать», почти все мальчишки в классе написали — космонавтом. Только Анджис и я написали другое. Анджис помешался на машинах. Это у него от отца. А я буду журналистом, так же как мой отец. Учитель мне, правда, сказал, что ничего не выйдет, потому что у меня отсутствует логическое мышление и, когда я пишу сочинение, кидаю в один котел и мясо, и резиновые сапоги. А мама утверждает, что, если есть желание и настойчивость, можно изучить любое ремесло. Отец в молодости мечтал стать летчиком-испытателем, но после войны стал журналистом. Это потому, что во время войны у него испортилось зрение. У нас дома хранится большая папка, где собраны все отцовские статьи. Раньше, по ночам, когда я спал, мама доставала их, перечитывала и потихоньку плакала. Я тоже перечитывал эти папины статьи и даже много раз; совершенно не понимаю, чего там плакать. В те времена, сразу после войны, жизнь была гораздо труднее. Отец писал о том, что гранитная набережная Даугавы напоминает поле, вспаханное гигантским плугом, мосты взорваны, нет ни газа, ни воды, ни электричества. Рижане часами стояли в очереди за водой, колодцев в городе было совсем мало. Что делать, без воды не проживешь. Мама Инты говорила, что без еды человек может выдержать десять и даже больше дней, а без воды умрет уже через три дня.

Отец вместе с солдатами и рижскими рабочими, стоя по колено в грязи, откапывали взорванные водопроводные трубы. Фашисты, уходя, рассчитывали, что по крайней мере на год оставляют город без воды, что зимой выйдет из строя канализация и система центрального отопления и тысячи домов превратятся в ледяные пещеры. Но негодяи просчитались. Мама рассказывала, что не прошло и двух недель, как из водопроводных кранов снова потекла чистая вода.

Да, в те времена человек мог себя проявить. Даже школьники самоотверженно участвовали в субботниках на расчистке развалин. А что сейчас? Только и делаем, что возимся со всякими мелочами. То посылают сгребать прошлогодние листья, то мыть школьные окна, как будто ничего более достойного для парней нельзя придумать. Это же не мужская работа. Правда, мама и классный руководитель в один голос заявляют, что сейчас нет так называемой мужской или женской работы. А вот и есть! Колка дров, например, или чистка картофеля. Можно сдохнуть от смеха, когда Инта колет дрова — размахивает топором, надувает щеки и бьет изо всех сил, но все мимо. Правда, последнее время она неплохо наловчилась, что есть, то есть.