— Извините, товарищ Киров, не был предупрежден о таком интересе к моей скромной личности. Поверьте, если б мне только сказали, я бы сам крыльями махал как тот орел и прилетел бы в срок, даже без самолета!
— А вы, товарищ Любимов, критику в штыки не принимайте, а учитывайте, — строго ответил Киров, а потом, обезоруживающе улыбаясь, примирительно добавил: — Переволновались все, поймите. Рассказывайте, что произошло.
Эту честь я безоговорочно уступил Яковлеву, дополнив рассказ только в части пешего похода на станцию. Просто, если бы я начал говорить о полете, то вышло бы, что я ругаю авиаторов. Они, конечно, заслужили, но уже и сами от своих ошибок натерпелись и выводы, уверен, сделали.
— Значит, подмоторная рама лопнула? — подвел итог Киров. — Да, если с количеством потихоньку разбираемся, то качество на обе ноги хромает.
— Да если б нам на наш самолет хорошую сталь дали, моторама не лопнула бы! Вон, даже у автомобилистов хромансиль есть, а мы про него и не слышали! Что вы хотите, если самолет по вечерам на средства ОСОАВИАХИМА строился?
— Как вы сказали? Хромансиль? Что это?
Я сморщился, будто съел лимон целиком. Робкая надежда, что моя оговорка забудется, пропала начисто, и легенда моя текла. Оставалось только безбожно врать и дальше. Верят ли, не верят ли — все равно, пока работать дают. А расколоться — сразу в психушку упекут.
— Сталь это легированная. Хром, марганец и кремний по одному проценту. И нет ее у нас вовсе на ЗИЛе. Мне о ней случайный человек рассказал, говорил — авиационный сплав, вот я и подумал. Может, тот человек сумасшедший был, откуда я знаю?
Киров, достал блокнот и быстро черканул там пару строк.
— Приехали, — за окном высилась заснеженная громада Исаакиевского собора. Сергей Миронович снова к нам повернулся и продолжил: — Значит так, устраивайтесь, переночуете, оба к десяти утра ко мне в Смольный. Машину я пришлю. Счастливо.
Наша дружная компания вывалила из машин и, помахав вслед руками, проводила кортеж взглядом. Я, оглядываясь вокруг, отметил лишь незаасфальтированную площадь перед собором, остальное все было вполне привычно. В другое время я бы с удовольствием прогулялся и посмотрел город, но день отнял у меня и душевные и физические силы, поэтому, спустя пятнадцать минут, я уже шлепал мокрыми валенками по роскошным коридорам, пугая своей и без того изуродованной, а теперь еще и украшенной многочисленными ссадинами физиономией попадавшихся навстречу постояльцев. Едва дотащившись до номера, скинул тулуп и рюкзак, разулся и упал на нерасстеленную кровать. Утро вечера мудренее.
Утро красит нежным светом… Ё-мое натикало-то сколько? Я буквально взлетел с кровати и заметался в поисках любого циферблата. Фух! Восемь. Есть время привести себя в порядок и собраться с мыслями. М-да, если умыться-побриться нам раз плюнуть, то с валенками ничего не поделать, как бы это прозвище в среде питерской технической интеллигенции за мной не закрепилось. Следующей по порядку заботой стала подготовка документов и чертежей, которые дожидались своего часа в рюкзаке. Еще раз все просмотрев и повторив про себя аргументы для танкостроителей, избавился от всего лишнего, что занимало изрядную часть объема рюкзака. Смена белья мне пока не нужна, а вот чай с галетами и колечком колбасы как нельзя лучше подходил для завтрака. Не знаю, видел ли «Англетер» на своем веку такое раньше, но граненый стакан, с опущенным в него самопальным бурбулятором из двух подковок, закипел всего через минуту, попирая всяческие нормы пожарной безопасности. Ну вот, теперь, кажется, все, готов.
Прихватив рюкзак и тулуп, в пиджаке, одетом поверх вязаного свитера, я пошел будить своих попутчиков. Время уже поджимало, машина вот-вот должна была подойти. К моему удивлению, никого из них в номерах не оказалось, а служащая гостиницы подсказала, что свою троицу я могу найти в ресторане. Обругав себя мысленно «деревней», вышел на улицу и закурил трубку, дожидаясь, когда ко мне соблаговолят присоединиться Яковлев сотоварищи.
— Утро доброе, Семен Петрович! — Акимов выглядел вполне довольным жизнью, вчерашние приключения и стряхнутая голова ничуть не мешали ему смотреть в будущее с оптимизмом. Даже наоборот, ему есть теперь о чем внукам рассказать! Яковлев да и всегда уравновешенный Пионтковский тоже демонстрировали подростковый энтузиазм, намереваясь сегодня же лететь обратно в Москву. Никакие мои резоны и уговоры не могли на них повлиять, оставалось надеяться только на Кирова.
Мое же настроение с самого утра опустилось ниже точки замерзания. В буквальном смысле. Внутри будто поселился ледяной комок, источающий неимоверную тоску. Невольными виновницами этого оказались женщины, всюду спешащие по своим делам, и маленькие детишки, ухватившие своих мам за руки. Мужчин попадалось мало, оно и понятно, на заводах уже вовсю кипит рабочая смена. И вот, глядя на лучшую половину человечества, на эти живые, где-то веселые, где-то хмурые лица, я чувствовал, как в голове бьется навязчивая строчка из детского дневника. «В живых осталась одна Таня…» Перед мысленным взором мелькали кадры блокадной кинохроники, где эти самые прохожие превратились в еле ходячие тени в засыпанном глубоким снегом, замороженном городе. Всего каких-то десять лет — и этот кошмар грозил стать реальностью.
С убийством Сталина я, пусть теоретически, но приблизительно знал, что делать, и работал в нужном направлении, исподволь собирая мощную «правильную» партийную группировку в высшем эшелоне власти. Вернее, надеялся в этом плане на выдернутого из Грузии и приставленного к большому делу Берию. Это было своеобразной «страховкой» даже на случай смерти Иосифа Виссарионовича, давало надежду на то, что масштабной грызни за власть удастся избежать, и при наличии толковых руководителей во главе СССР история может пойти по «третьему» варианту — потенциально далеко не худшему из двух ранее мне известных. Путь этот был, по сути, единственно возможным, потому что от мысли предотвращать убийство лично, зная время и место, я отказался. Мое появление здесь уже немало изменило в политическом раскладе, пришлось смириться с тем, что в этой области никакого «послезнания» у меня нет, как и гарантии, что все пойдет так, как мне поведал старик в лесу.
Кстати, Киров тоже умер не своей смертью. В моем мире. Еще бы вспомнить когда, кем и при каких обстоятельствах был убит. Помнится правозащитники напирали на то, что это товарищ Сталин постарался и с этого убийства репрессии начались. «Огурчики-помидорчики…» Однако, если кто-то ссылается на то, что «все говорят», это гарантия дезинформации. Ну-ка, припомним, как генсек врагов на тот свет спроваживал? Подавляющее большинство осуждено и расстреляно, за исключением Троцкого, но его вроде тоже приговорили. С другой стороны — убийство членов «сталинской» команды не такая уж редкость, достаточно вспомнить Фрунзе и Жданова, залеченных до смерти, да и Лаврентий Павлович, насколько понимаю, до суда не дожил. Слышал мнение, что и самого верховного тоже отравили. Вот тебе и закономерность. Кто-то пытается воспользоваться «эффектом табакерки». Похоже, мне нужно всерьез озаботиться именно личной физической безопасностью членов команды, благо в этом деле я кое-что смыслю. А еще лучше — обратить внимание их самих на решение этого вопроса. Желательно — без негативных примеров в лице потерянных от рук киллеров товарищей.
А вот лечить вечную неготовность России к реальной агрессии у меня рецептов нет. Интересуясь в свое время началом отечественной войны, я пришел к выводу, что единственной главной причины ее провального старта просто не существует. Могучий враг? Так сломали его потом, считай, в одиночку. Предательство? Тоже нет — Павлова расстреляли, но у Кузнецова-то с Кирпоносом дела немногим лучше шли. И, тем не менее, воевали. Какое-то предательство неполноценное получается. Неумение или нежелание воевать? Можно подумать, ранее кому-то удалось вермахт остановить! А нам удалось!