— Ладно! Не стоит перечесываться. Все равно скоро опять придется поправлять.

Полуобернув голову к Андре, она лукаво смотрела на него. Их уста соединились снова, в то время как пальцы молодого человека расстегивали пуговицы жакета, и она шептала ему на ухо:

— Пойди посмотри, положила ли тетушка Коттенэ грелку с кипятком…

Стоял март, и зиме, казалось, не будет конца… Поэтому тетушка Коттенэ представила в последний раз Андре Мовалю порядочный счет за дрова и уголь, по которому он уплатил без возражения. Печь в мастерской Берсена была исключительно прожорлива, по словам тетушки Коттенэ и судя по количеству топлива, поглощаемого ею. Но что было Андре до того? Он любил красную пасть этой печки, как пасть животного, к которому он привык. Сколько раз под ее шумное дыхание он смотрел, как потягивалось прекрасное обнаженное тело Жермены де Нанселль, ласкаемое длинными пурпурными языками! Из соседней комнаты, в которой они обнимались на низкой и мягкой постели, они слышали, как она глухо ворчит, подобно чудовищу — сторожу их любви. Нередко Андре садился на диван, прислушиваясь к ее глубокому дружескому голосу, ибо даже в те дни, когда у него не было свидания с Жерменой, Андре проводил послеобеденное время в мастерской Берсена. Там, легче чем в каком-либо ином месте, он находил страстный образ своей любовницы, и там он оставался долгие часы, думая о ней. В такие дни он переносил разговоры тетушки Коттенэ, пользовавшейся случаем, чтобы повыжать из него денег. Теперь, когда приходила г-жа де Нанселль, тетушка Коттенэ, которую Андре не осмеливался удалять, из опасения причинить ей неудовольствие, не покидала вовсе квартиры. Впрочем, г-жа де Нанселль не находила в этом никакого неудобства. Несмотря на мольбы Андре быть осторожной, она оставалась прежней, но точно так же, как она не боялась опасности, Андре привыкал к мысли о ней… Единственно, чего он добился от Жермены, это отказа от совместных прогулок. Теперь, впрочем, они легко покорялись этому; но когда настанет весна и ясные дни, каков будет для них соблазн ходить рядком по улицам, освещенным солнцем!

Андре думал обо всем этом однажды, дожидаясь Жермены. Она назначила ему свидание в три часа. В пять — ее еще не было. Андре беспокоился; поэтому, когда она позвонила, он бросился к двери. Жермена была одета более нарядно, чем всегда. Она держала в руке маленький порт-карт[34], которым она ласково погладила по щеке Андре, чтобы остановить его нежные упреки. Ее заставили сделать визит старой родственнице, бывшей проездом в Париже и остановившейся в отеле, на улице Сен-Пэр. Андре слушал пояснения молодой женщины:

— Ты понимаешь, я не могла предупредить тебя… Тогда, раз я уж опоздала, я воспользовалась этим для еще одного посещения.

Андре с отчаяньем поднял руки. Жермена засмеялась:

— Но ты даже не знаешь, для какого. Позволь мне, по крайней мере, говорить. Ты не станешь больше сердиться на меня, когда узнаешь. Ну-ка, Андре, какой сегодня день?

Андре Моваль подумал:

— Сегодня вторник.

— Да, вторник, но какой вторник, какого месяца, какого числа?

— Ну, вторник, тридцатого марта…

— И это число ничего тебе не напоминает?

Маленький порт-карт ликующе опустился и ударил по пальцам Андре:

— Как, разве сегодня не ровно год, как я имела удовольствие встретиться с вами, господин мой любовник? Ага, память возвращается к вам! Ну так вот, ввиду того, что я находилась в двух шагах от лавки древностей мадемуазель Ванов, мне захотелось увидеть ее еще раз, эту лавку. И вот…

Андре схватил Жермену за кисти рук и привлек ее на диван. Порт-карт упал на него с сухим треском. Жермена оперлась о подушки.

— Да, я отправилась взглянуть на магазин мадемуазель Ванов, и, уверяю тебя, я там думала о тебе. Мне казалось, что я вновь вижу тебя. Боже, до чего ты был мил со своей соломенной коробочкой! А наверху, на антресолях, как мне хотелось поцеловать тебя, чтобы увидеть, что ты станешь делать. А постель! Знаешь, мне захотелось быть там с тобой сейчас же, как вот здесь. А ты, как ты находил меня? Тебе тоже в тот день захотелось меня?

Желание заискрилось в глазах Андре. Жермена нежно оттолкнула его:

— Нет, не сегодня, будь благоразумным. Мне нужно быть дома в половине седьмого, я обедаю у Сен-Савенов… Ты меня не ревнуешь к чиновнику, не правда ли?

Андре сделал отрицательный знак.

— Отлично, ты — умник. У меня есть еще четверть часа. Я не отпустила свой фиакр, знаешь, все равно. Во всем виновата эта улица Кассини. Да, впрочем, что может со мной случиться?

Веселая улыбка безнаказанности осветила лицо Жермены. Она продолжала:

— Кстати, знаменитая историческая кровать мадемуазель Ванов продана! Оказывается, знаменитая Элиана де Каланси купила ее, чтобы подарить ее не менее знаменитой Элоди Дюваль. Мадемуазель Ванов, должно быть, с удовольствием смотрела на эту продажу; таким образом, ее мебель возвращается по назначению. И, знаешь, у мадемуазель Ванов есть теперь очаровательная продавщица, высокая блондинка, несколько жеманная, с синяками под глазами! Что до истории кровати, то все газеты о ней говорили, и Дюмэн рассказал ее мне, когда обедал у нас.

При имени Жака Дюмэна Андре остался спокойным. Он примирился со знакомством г-жи де Нанселль с романистом. Жермена объяснила ему, что Дюмэн был другом их семьи и знал г-на де Нанселля до ее замужества. Жермена умолкла на несколько мгновений. Андре поцеловал ее в губы.

— О чем ты думаешь!

Она улыбнулась:

— Я думаю о Дюмэне. Что сказал бы он, бедный друг, если бы увидел меня здесь? Как он обозвал бы меня безумной и сумасшедшей, какую проповедь прочел бы мне!.. Я помню еще его гримасу, когда ты в первый раз пришел с визитом, а он был тут и как раз предлагал мне, само собой разумеется, свое сердце, и восхвалял преимущества и достоинства в любви мужчин, которым перевалило за сорок, которые знакомы с жизнью, опытны в страсти, умеют соблюдать приличия, предвидеть неприятности, устраивать свидания в полной безопасности и заводить весьма покойные любовные связи, в которых все идет без помехи, как по маслу. Да, я помню все, что он говорил, когда ты прервал его. Бедный Дюмэн воображал, что внушает мне почтение своими правилами опытного вивера, не желающего иметь неприятностей! И как я сдерживалась, чтобы не закричать ему: «Да уходите же, Дюмэн, разве вы не видите, что докучаете мне! Вы, значит, не видите, что мой выбор сделан, что мне нравится этот мальчик, что я полюблю его, если мне суждено полюбить кого-нибудь… что я люблю его», потому что я уже любила тебя, любила твое лицо, твои глаза… А ты ничего не замечал! И подумать только, что мне пришлось приглашать тебя в Музей… А в экипаже, когда мы вышли, мне опять первой пришлось заговорить… До чего ты был ошеломлен, мой бедный Андре! А когда я пришла сюда… ах, по правде сказать, я вовсе не церемонилась, слишком мало сопротивлялась для порядочной женщины. Но мне было так необходимо быть любимой, иметь тебя возле себя, отдаться тебе, забыть о своей загубленной жизни, вернуть себе в твоих объятьях свою молодость, отогреть ее рядом с твоей, положить вот так, видишь, голову к тебе на грудь и чувствовать биение твоего сердца.

Она склонилась к молодому человеку, и они замерли так, молчаливо обнявшись. Андре задумался. Он был счастлив. Его любовь преисполнила его жгучим и сладостным довольством. У него более не было ни сомнений, ни тревог. Он испытывал чувство огромной гордости. Конечно, Жермена была увлечена к нему потребностью любви, в которой она сознавалась, не стыдясь, но которую без него она загнала бы глубоко внутрь себя. Таким образом, она пропустила бы пору своей молодости, томный пыл которой устремлял ее, трепещущую, в его объятья, каждый раз, как они встречались. Какое счастье, что явился он, и благодаря ему она узнала опьянение страстью, она вкусила радость отдачи себя в полном расцвете своей красоты. И Андре ощущал гордость при этой мысли. Он, быть может, спас ее от одного из тех падений, до которых скука доводит женщин. Благодаря ему она познает любовь со всей ее непринужденностью, со всем ее наслаждением… Ах, с каким прекрасным безрассудством, с какой беспечностью, с каким порывом она бросилась в нее с вышины своей однообразной жизни. Он знал теперь все обстоятельства этой жизни. Неудавшееся замужество, смерть разорившегося отца, безотрадность и неурядица в душе заставили ее принять предложение г-на де Нанселля… Теперь что-то изменилось для нее в этой жизни, которая раньше была для нее столь тяжела. Да, она продолжала исполнять все ее обычные обязанности, но чье-то тайное присутствие делало их для нее легкими. В ее существовании была теперь щель, сквозь которую Жермена видела свет.