По ней пробежала легкая дрожь. Она почувствовала, что за этой фразой последует другая и разговор примет опасный оборот.

— Почему? — возразил Казаль. — Да потому, что вы судите обо мне по тому портрету, который вам нарисовал тогда ваш друг д'Авансон.

— Я не слушала его, — сказала она, обмахиваясь веером, за которым старалась скрыть вновь охватившее ее волнение.

— У меня была такая мигрень!

«К чему он клонит?» — спрашивала она себя.

— Да, — сказал Казаль с не вполне притворной искренностью. — Но в тот день, когда у вас не будет мигрени, вы будете слушать его и поверите. Да, его или другого… Я как-то говорил г-же де Кандаль, что очень тяжело, когда о тебе постоянно судят по нескольким грехам молодости… А потом мне показалось… Вы позволите мне говорить откровенно?..

Она наклонила голову. Он задал ей этот загадочный вопрос с немного детской грацией, которая так сильно действует на женщин, когда она соединяется в мужчинах с большой энергией и мужественной зрелостью.

— Мне показалось, — продолжал он, — что вы были недовольны, когда я пришел к вам и, действительно, вы меня не пригласили бывать у вас.

— Но, — возразила она, смущенная этим прямым ударом, которого не могла отразить, — вам едва ли у меня понравится. Я живу в своем углу, вдали от всего того, что вас интересует…

— Вот видите, несмотря на вашу мигрень, вы слышали обвинительную речь д'Авансона… — сказал он. — Но я хотел бы иметь от вас разрешение бывать иногда на улице Matignon, хотя бы только для того, чтобы опровергнуть пред вами его обвинения. Признайтесь, что это было бы только справедливо.

В эту минуту он был так хорош, и в светлых глазах его светилась такая нежность, а весь разговор этот произошел так неожиданно быстро, что Жюльетта невольно ответила:

— Я всегда буду вам рада.

Это была самая банальная фраза. Но, сказанная таким образом в ответ на его просьбу и после того, как г-жа де Тильер дала себе слово быть такой сдержанной, эта маленькая и совершенно незначительная фраза была равносильна первой уступке. Трогательное «Благодарю» Казаля дало ей понять, что и молодой человек придавал ей такое же значение. Только тогда у нее нашлись силы встать и пойти к Габриелле и Мозе. Но было поздно.

Глава VI

По наклонной плоскости

Когда по возвращении из театра Жюльетта окончила свой ночной туалет и отослала горничную, она села за свой письменный столик, чтобы написать де Пуаяну отчет в том, как она провела день. Этот маленький столик, на котором было расставлено множество мелких вещиц, свидетельствовавших о пристрастии хозяйки к безделушкам, был в ее жилище еще более интимным уголком, чем бюро в тихой гостиной в стиле Людовика XVI. На обтянутой шелком стене, в которую упирался этот столик, свидетель ее лучших минут, висели портреты ее матери, отца, мужа, — дорогих покойников и близких друзей. Они были расположены так, что она всегда могла близко смотреть на них и доставать их рукой. Над кожаными, серебряными и сделанными из старинных материй рамками висела этажерка-библиотека, заключавшая в себе ее любимые книги, как, напр., «Подражание Христу», сборники стихотворений интимных поэтов, несколько романов тонкого анализа и особенно творения моралистов, соединявших в себе, как Жубер, как принц де-Линь, как Вовенарг, острую тонкость наблюдательности со всеми достоинствами доброты. Задернутая кружевом лампа разливала мягкий свет на этот интимный мирок, на девственную кровать из розового дерева с витыми колоннами и несколькими приготовленными на ночь подушками, и на камин, где горело дрожащее пламя. Только мерные удары маятника нарушали тишину этой уединенной комнаты, окна которой выходили в сад. Как дороги были Жюльетте эти часы одиночества, и как любила она засиживаться за чтением или писанием! Она любила переписку, интерес к которой теперь начинает у нас исчезать благодаря постоянной спешке. И между нею и ее друзьями происходил беспрестанный обмен записочек, то по поводу непонятой в разговоре фразы, то по поводу одолженной книги, то насчет чьего-либо здоровья или просто поручения. Тысячи таких пустяков служат женщинам предлогами, чтобы вышивать прелестные цветы фантазии на монотонно-серой канве светской жизни. Сколько раз беседовала она в бесконечно длинных письмах с самым близким своим другом, тайно избранным ею мужем, когда политические дела вызывали его из Парижа! Ее перо тогда быстро бегало по тонкой синеватой бумаге, а мысль следила за человеком, честолюбие которого страстно увлекало ее и пред которым она преклонялась, давая ему неуловимо тонкие советы, составляющие для самолюбия мужа или любовника единственную утеху… Но сегодня вечером, после представления «Гамлета», прежде чем начертать хоть одну строчку письма, которое собралась писать, она долго сидела, держась руками за голову. Должна ли она была сказать ему о Казале, об его просьбе и о своем ответе?

— Я должна это сделать! — сказала она, наконец, громко, и на лбу ее показалась складка; в минуту решимости, о которой свидетельствовали ее слова, она принялась писать. Через полчаса она кончила вполне правдивое письмо, в котором рассказывала встречу с Раймондом в ложе Габриеллы, содержание их разговора, делая все это просто и прямо; она прибавила, что если Генриху неприятно присутствие у нее молодого человека, то она ждет лишь его слова, чтобы избавиться от Казаля. Окончив письмо, она перечитала его и представила себе де Пуаяна читающим его через двадцать четыре часа. Зная его слишком хорошо, она не сомневалась в его ответе. В своих отношениях с Жюльеттой он ничем не хотел быть обязанным своему авторитету, и это было душевным кокетством этого великодушного человека. Он принадлежал к числу тех любовников, которые говорят своим возлюбленным: «Вы свободны». Но они не могут не страдать, и женщина, которой они позволяют таким образом идти туда, куда влечет ее фантазия, минутами чувствует, что терзает им сердце. И кровь сочится из этого сердца без малейшей жалобы, и его немое страдание поднимается, как один из тех нежных упреков, которым чуткий человек предпочитает самые бурные оскорбления. Таким образом, Жюльетта заранее почувствовала, какое тяжелое впечатление произведет на ее друга это откровенное письмо. Сцена, последовавшая за обедом у г-жи де Кандаль, вдруг с необычайной силой всплыла в ее памяти, а также и злоба Генриха против Раймонда. Будучи вполне уверенной, что любовь де Пуаяна ослабела, логически Жюльетта могла бы не принимать во внимание его антипатии, казавшейся ей несправедливой. Но она еще слишком искренно была привязана к де Пуаяну, чтобы холодно и умышленно решиться на такое суровое отношение к нему.

— Нет, — сказала она, — я не пошлю этого письма. К чему?

Она встала и, бросив бумагу в огонь, стала смотреть, как она горит, с тем чувством неловкости, которое хорошо знакомо всем переживавшим периоды угасания любви, когда все, что составляло прежде внутреннюю радость, превращается в тяжелое бремя. Не желая отказаться от доброй привычки раскрывать свое сердце в письме и чувствуя невозможность это сделать, обыкновенно исписывают бесконечное количество листов и разрывают их один за другим, наконец пишут письмо вроде того, которое г-жа де Тильер решилась вложить в конверт и которое не содержало в себе ничего, кроме банальных и неловких фраз. В этом письме имени Казаля даже не упоминалось.

«Не знаю, почему я волнуюсь из-за таких пустяков», — сказала она себе на следующее утро, стараясь усыпить в себе угрызения совести. «Что ж тут дурного, если я принимаю друга Габриеллы де Кандаль и Маргариты д'Арколь? Под каким предлогом я должна была ему ответить «нет» на его просьбу бывать здесь? Габриелла права. Им руководило хорошее чувство. Он хотел бороться с впечатлением, произведенным на меня словами д'Авансона. Этим он как будто обязался вести себя безупречно и не ухаживать за мной… Время от времени такой визит может содействовать лишь тому, что он будет больше уважать в себе то, что в нем есть хорошего… Даже сам Генрих ничего не имел против этого, если бы лучше знал его и если бы я могла лично объяснить ему в чем дело…»