- Э... Стой-ка, товарищи, - вдруг остановил их особист и неодобрительно глянул на дежурного, - Тебе, Гришка, только б сразу шлепнуть...

  - Да ладно, сам такой! - обиделся дежурный, - А чо?

  - Контра хитрая, шифрованная, вот тебе и "чо", деревня!!! - особист, некогда работавший кондуктором на железной дороге, считал себя человеком образованным и пояснил с оттенком покровительственного презрения: - Гляди-ка: вот, цифры столбиками, слова шифрованные: "Дыр, бул, щел, убещур..."

  - Кого-кого "убил щур"? - не совсем к месту переспросил дежурный, вопросительно посмотрев сначала на углубившегося в чтение особиста. После того, как тот убил его молчанием, дежурный обратился за разъяснением к странному субъекту, для убедительности сунув ему под нос здоровенный облупленный кулак:

  - Ну, давай, колись, контра гнилая, а то я щас тебе сам "дыр-быр" в башке наделаю!

  Только сейчас, казалось, схваченный понял, что события принимают угрожающий для него оборот.

   - Граждане, да что вы? Это же стихи! - возопил он, - Я же ничего предосудительного не писал! Поиск древних славянских корней, понимаете?

   - Неа.

   - Ну, наши предки так говорили!! А еще поэт Гумилев сказал, что ангелы на Венере говорят на языке из одних только гласных...

   - Венерия у ангелов? Ты что, еще и доктор? - не совсем понял особист, а затем проницательно прищурился - А это что такое: "Участок - это место встречи человека и государства". Ты тут про старый режим, или про новый?

   - Ну, видите ли, метафизика взаимоотношений человека и государства не подвластна временным категориям... Я, видите ли, изучаю время и его законы...Я в некотором роде и ученый.

  "Найдены часы человечества. Стоит только от узлового дня отложить степени двух и степени трех дней, и если узловой день был со знаком +, то через степени двух пойдут события того же знака, а через степени трех... обратные узловому", - неровным, почти детским почерком, было густо исписано по покоробленным страницам. Непроизвольно прочитав это слова вслух, особист нетвердой рукой закрыл тетрадь и тяжело задумался, сам не поняв о чем. Вихрастые бойцы слушали с неподдельным интересом, опираясь на свои винтовки. Но дежурный поспешил вернуть контроль над приобретавшей размытые очертания персидской фата-морганы ситуацией.

   - Уроды! - рявкнул он на бойцов, - Ухи развесили!! Давай его до выяснения в холодную! И по пути не сметь слухать его контры завихрюшистые! А то рыло раскрою!! Пущай товарищ Абих разбирается! А ты, Митрий, сдулся!

   Когда красноармейцы с неожиданной бережностью взяли непонятного человека под руки и вывели его вон, дежурный твердой рукой забрал у особиста тетрадь:

   - Слышь, Митрий, ты б водки выжрал, или кокаинчиком занюхался... Или шлепни кого! А то худо б не было. Это... Это такая контра! Мировой опасности!!

  - Поясни, - вяло заметил особист. Глаза его и без кокаина были мутными, как у селедки.

   - Ну... Я революцьонно сознательный краском, в Бога не верю, вот те крест святой! Но в черта верю. Похоже, мы его, рогатого, первейшего приспешника повязали! Надо писания его срочно товарищу Абиху... Он смогет!

   Секретарь Политотдела Отдельного экспедиционного корпуса Персидской красной армии товарищ Абих, Рудольф Петрович - сын машиниста Закавказской железной дороги и работницы-кирпичницы - имел за плечами не только революционные университеты. Ему удалось поучиться и в Бакинском университете, и даже поработать ассистентом при кафедре истории искусств и археологии. Поэтому, когда ему дежурным была доставлена странная тетрадь, с пояснением, что "особист Горохов, как читал, расстройство рассудка получил", он только в очередной раз горько посмеялся. Сильны еще в темной солдатской массе, поднятой ветрами революции, поповские предрассудки и деревенские суеверия! Некоторые из содержавшихся там стихов Рудольф Петрович знал: доводилось читать по молодости, да и с коллегами на кафедре археологии с интересом обсуждали специфические теории времени и языка Виктора, или Велимира Хлебникова. Угнетенный однообразием будней революции и жарой, Абих находил некоторое облегчение только в обществе единственной образованной женщины во всем Энзели - супруги командующего Раскольникова Ларисы Михайловны, урожденной Рейснер. Но, нуждаясь в ее обществе, сентиментальный, как истинный немец (хоть и обрусевший), Рудольф Петрович и боялся его одновременно, понимая: тут и влюбиться недолго! В общем, может и хорошо бы, тем более, что товарищ Лариса сама скучает, совсем не по-революционному... Но вот взгляд у командующего Раскольникова зоркий, рука тяжелая, и "маузер" осечки не дает, в отличие от его, Абиха, бельгийского "юпитера", которому явно тоже не на пользу персидский климат... Потому-то перспективе встретить в базарно-ковровой Персии такого великолепного собеседника товарищ Абих явно обрадовался, предвкушая, как представит его Ларисе Михайловне. Втроем - не вдвоем, товарищ Раскольников, может и успокоится на его счет!

   Виктор Владимирович был немедленно вызволен из "холодной"... Которая, на самом деле, была раскаленной, и выжил он там только потому, что часовые тайком делились с "колдуном" содержимым фляжек в обмен на предсказания судьбы и "чудные побасенки". Представились почти по-старорежимному:

   - Виктор Владимирович, весьма польщен видеть вас в наших краях! Позвольте рекомендоваться, Абих, Рудольф Петрович... Археолог.

   - Взаимно, Рудольф Петрович... Видите ли, занесен в страну поэтов и роз стремлением познать тайны языка здешних птиц. Я ведь, в некотором роде, мог бы пойти по стезе отца, заняться орнитологией! Но меня занимает феномен времени...

   - Хм... Да уж... Он нас всех сейчас чрезмерно занимает.

   - Как приятно встретить единомышленника, Рудольф Петрович!!

   - Предполагаю, вам будет еще интереснее встретить единомышленницу. Доводилось ли вам слышать о Ларисе Михайловне Рейснер... Блистала некогда в ваших кругах, в Петрограде.

   - Не только слыхал, но и читал. Поэму ее "Атлантида" ценю весьма высоко.

   - Она здесь как супруга товарища Раскольникова. Ручаюсь, будет рада встретиться с вами.

   - Наслышан о ее подвигах. Был бы рад встрече. Только не в обществе Раскольникова. Говорят, он страшный человек.

   "Слишком много сейчас страшных, и я сам влип", - подумалось товарищу Абиху. Захотелось все забыть, и оказаться в прохладных университетских аудиториях, говорить о древних царствах и засыпанных песками городах. "Попытаюсь доложить Раскольникову как-нибудь келейно, - решил он. - Но сначала непременно Ларисе. Она заступится".

   Этим вечером Лариса, Хлебников и Абих долго просидели за чаем, который подливали из мятого медного самовара в узорные персидские пиалы, смотрели, как гаснет над Каспием зеленый закат, говорили о поэзии, о Петербурге, о многом и ни о чем.

  С самого начала этого непривычного для нынешних окаянных времен разговора Ларисе хотелось спросить о Гумилеве. Быть может, Хлебников что-то знает о Гафизе, слышал от друзей-поэтов, оставшихся в Петрограде? Лариса долго собиралась с силами, не решалась, и, наконец, имя Гафиза вырвалось из ее сжатых губ, как птица из клетки.

  - Вы не слыхали, Виктор Владимирович, как там Гумилев? По-прежнему читает лекции студистам, преподает в Институте живого слова? Живет в ДИСКе - Доме искусств?

  Хлебников не смог скрыть удивления. Он, как и многие "певчие птицы" из богемного мира, знал о коротком и трагически-напряженном романе Рейснер и Гумилева, но полагал, что женщина, которая в стихах и прозе называла себя Ариадной, должна ненавидеть бросившего ее Тезея. Хотя, кто из них кого бросил - непонятно... Но она, оказывается, не ненавидела, а любила, любит до сих пор: иначе к чему этот робкий вопрос, это предательское смущение, дрожь в голосе, румянец на щеках, неумелое и неудавшееся желание скрыть свою заинтересованность в судьбе Николая Степановича?