- Объясни это эмирше! - Раскольников пытливо, словно следователь на допросе, заглядывал жене в глаза и пытался прочесть в них ложь и предательство. Нет, в этот раз она не лжет, но Лара ведет слишком опасную игру, о последствиях которой ее следует предупредить. И он предупреждал:

  - Когда-нибудь, прямо на дворцовом приеме, французская стерва - эмирша вцепится тебе в волосы... С нее станется, а не догадается - подскажут! Весь дипломатический корпус уже трясет от утренних прогулок эмира с женой советского полпреда. Будет отличный скандал, и для нас он закончится сама знаешь чем... Ты заигралась, моя милая! Это тебе не Париж, это закоулки проклятой Персии!

  - Мне скучно, Федор. - Лариса стряхивала с плеч жесткие ладони мужа, отводила взгляд. - Я развлекаюсь, как могу. Я хочу домой, в Россию...

  Последние слова прозвучали почти как жалоба, но, увы, Раскольников уже ничем не мог ей помочь. Он тоже был привилегированным пленником в этой трижды постылой для него стране. Кабул и Москва держали их в двойном плену: полпред не мог покинуть свой пост без разрешения Наркоминдела. А этого разрешения им с женой никогда не получить...

  В августе 1921 года Лариса получила известие об аресте Николая Гумилева. И сразу вспомнила их последний разговор в Летнем саду, рассказ про шевалье де Сен-Сира и трагическую уверенность Гафиза в том, что он еще предстанет перед судом "якобинцев" - большевиков... Значит, Гафиз все знал заранее - он провидец, как и подобает поэту. Тогда она обещала его спасти! Ах, если бы находиться сейчас в Петрограде, а не в этой проклятой душной стране!

  Об аресте Гафиза Ларисе сообщила мать. В последнем письме, обращенном к дочери, Екатерина Александровна рассказала о том, что Гумилев задержан и сидит на Шпалерной, но все вокруг считают, что дело пустяковое, и Горький с Луначарским все уладят. Все-так в последние годы Гумилев работал под началом Горького в советском издательстве "Всемирная литература", в Институте живого слова, учил поэтически одаренную молодежь и даже читал стихи революционным матросам. Правда, стихи для чтения матросам он выбирал странные и подозрительные - то про какого-то африканского колдуна и подаренный этому колдуну портрет государя императора, то про "светлый лик" Франции, то про Распутина... Как только "братишки-клешники" не застрелили его во время одного из "поэтических вечеров", как только не прервали щелканьем затворов контрреволюционные стишки! Наверное, их позабавила редкостная отвага этого бывшего офицера!

  Письмо матери не на шутку обеспокоило Ларису: после расставания с Гафизом она пыталась разлюбить его или хотя бы забыть, но так и не смогла сделать ни того, ни другого. Товарищ Рейснер по-прежнему любила поэта, которого могла, еще до отъезда в Афганистан, назвать в разговоре с матерью "уродом" и "мерзавцем", и твердо знала, что Гафиз - один из немногих людей в мире, за которых она хотела бы умереть.

  Раскольников настоятельно попросил Ларису не вмешиваться, но она не могла не вмешаться. Но кого просить о заступничестве? Горького и Луначарского, как советовала мать? Конечно, можно и их, но нужна фигура позначительнее, заступником должен быть человек, близкий к самому Дзержинскому. Кто же это? Бесспорно, товарищ Бакаев.

  "Почетного чекиста", в недавнем прошлом - председателя Петроградского ГубЧК - Ивана Петровича Бакаева Лариса считала Сен-Жюстом русской революции. Этот русский Сен-Жюст, стройный и голубоглазый красавец, был жестоким фанатиком и хладнокровным убийцей. Правда, Иван Петрович имел одну слабость, раздражавшую его ближайшее окружение и льстившую Ларисе: он очень любил стихи и мог с легкостью процитировать наизусть Ходасевича, Мандельштама или... Гумилева.

   - Мама поговорит с товарищем Бакаевым! - решила Лариса и бросилась сочинять ответную телеграмму, торопясь и нервничая, пытаясь сбросить с души тяжелый камень полученного известия, который тянул ее на дно отчаяния.

  - Теща ничего не сможет сделать, - неожиданно холодно и внешне безразлично заявил Ларисе Раскольников. Кому, как ни ему, было знать, почему просьбы Ларисы Рейснер, тем более - относительно "контрреволюционных поэтических кругов", не принимали во внимание с апреля 1921 года - времени ее почетной ссылки в Афганистан. Уезжая в эту проклятую дыру, он сам порекомендовал некоторым ответственным товарищам присмотреть за ненадежными "поэтишками" из окружения супруги. И вот они присмотрели... Семенов с Аграновым - нынешние хозяева Петроградского ГубЧк, конечно, - гниды, но иногда полезно обратить их гнев против ненавистного соперника.

  - Почему не сможет, Федор? А как же революционный авторитет нашей семьи? Мама уверена, что они с отцом поправят дело. К тому же, Иван Бакаев любит стихи. Он поможет... - уверенно сказала Лариса.

  - Ты слишком часто заступалась за контрреволюционеров, - назидательно заметил Федор Федорович. Жена снова ставила под угрозу свой - а заодно и его, красного полпреда, революционный авторитет - вернее, то, что от этого авторитета осталось. - Кто спасал от справедливого гнева товарища Блюмкина этого еврейчика Мандельштама, когда твой поэтишка, по пьяни, разорвал расстрельные ордера? В каком кабаке это было, не помнишь? А товарищ Бакаев, любитель декадентских стишков, нынче не у дел. Его отстранили от руководства Петроградской ГубЧК, и ты это знаешь. Всем заправляют Семенов с Аграновым, а для них эта телеграмма - лишняя улика против тебя. И против меня заодно.

  - Блюмкин сам виноват, - сердитая отповедь мужа вывела Ларису из себя: нужно будет завтра утром по возможности растянуть верховую прогулку с эмиром. А там - пусть Федор сходит с ума от ревности и злобы! - Блюмкин подписывал расстрельные ордера спьяну, не видел даже фамилий, Осип Эмильевич лишь вступился за невинных людей. Могла произойти ошибка. Сам товарищ Дзержинский признал это! А товарищ Бакаев до сих пор - друг и правая рука Дзержинского.

  - Товарищ Дзержинский заступился за твоего поэтишку по просьбе мадам Каменевой! - уточнил Раскольников. - Несознательная супруга товарища Каменева повела твоего поэтишку к Дзержинскому, когда тот, ни свет ни заря, прибежал к ней просить о помощи! Вцепился в бабий подол, спасаясь от революционного нагана! А ты бросилась к товарищу Троцкому! Вдвоем вы спасли поэтишку от неминуемой расправы, но и ты, и она давно на заметке. И знай, Каменев не стал благодарить жену за ее глупый поступок! И я не стану тебя благодарить! Не стоит посылать телеграмму! Ее отнесут в Наркоминдел, а потом - на стол товарищу Агранову, твоя мать увидит ее последней. Если вообще увидит!

  - Не одергивай меня, Федор! - возмутилась Лариса. - Такие, как Блюмкин, пятнают дело революции! Я правильно сделала, что заступилась за Мандельштама, сам товарищ Дзержинский это признал. И я заступлюсь за Гафиза! В Москве еще не забыли, что это я привела "Аврору" к Зимнему и помогла свергнуть Временное правительство!

  - Спустись с небес на землю, Лара, - усмехнулся Раскольников. - В Москве уже забыли об этом. Наше время прошло... Мы давно не у власти. Мы здесь в ссылке. Как при царе...Петроградские чекисты хотят оправдаться перед Москвой за последнюю бузу в Кронштадте. Поэтому товарищ Агранов будет перевыполнять план, и что ему твой поэтишка? Бакаев, конечно, в чести у Дзержинского, но время твоего красавчика Сен-Жюста прошло, всем вертит Агранов! Пошли телеграмму Якову Сауловичу, и в ответ он отправит тебя прямиком на Шпалерную! Поверь, эта гнида Саулыч и сюда доберется! - Раскольников нарочито громко клял "гниду Саулыча", чтобы скрыть от жены собственную заинтересованность в уходе ненавистного соперника Гумилева.

  Ларисе действительно пора было спуститься с небес воображения, где революция мчалась по заревому небосклону прекрасной и смертоносной валькирией, на землю, где в образе революции давно не осталось ничего романтического. Кроме, пожалуй, - смертоносности... Революционная смерть приходила в блевотине тифозного барака, в безумных корчах голода, в кроваво-кокаиновом угаре ревтрибуналов и самогонной ярости последних крестьянских и казачьих восстаний... Однако даже предсмертный хрип революции не долетал за рваный край хребтов Гиндукуша, за крепкие стены советской дипмиссии и надежные кордоны эмирской "охранки".