— Я способный… Знаете, Вера, одно время я даже был комендантом Одесского порта. Причем при красных. А под конец Гражданской войны угодил в плен к белым… Повстречал там добровольческого генерала Слащева. Затем — эмиграция, Прага, опять университет… Послушайте, неужели вам интересно?

— Отчасти. Я слушаю голос, — ответила Вера, не открывая глаз. И задала главный вопрос, провокационный: — Чем вы занимались в Праге?

— Я же сказал: опять университет. Юридические дисциплины. У меня даже есть диплом…

Вера погрозила ему пальцем.

— Я кое-что любопытное знаю о вашей жизни в Праге… У вас там был бурный… — Она оборвала себя и пролепетала, уже окончательно проваливаясь в сон: — Ой, все плывет… Марина… А вы где-то далеко-далеко, так все кружится…

— Я, пожалуй, пойду. — Болевич встал.

— Никуда вы не пойдете, — сонным голосом, почти не разжимая губ, произнесла Вера. — Поцелуйте меня. Немедленно.

Несколько секунд он разглядывал ее лицо, на котором боролись решимость и пьяная расслабленность. Он знал, что эти секунды ему простятся. Впрочем, их отпущено совсем немного, пять, от силы семь. Потом нужно будет на что-то решиться.

Он быстро наклонился и поцеловал ее в губы. А затем прилег рядом, обнял и смотрел, как она спит на его плече.

Развод с Сувчинским не занял много времени и совершенно не отнял сил. Все произошло цивилизованно, без надрыва и сожалений. Разумеется, при этом все остались друзьями.

Заводя роман с Болевичем, Вера не хотела обманывать Сувчинского. И не столько потому, что считала ложь чем-то недопустимым, сколько потому, что находила ее обременительной. Сувчинский, кажется, сумел оценить и это.

Вера перебралась на квартиру отца, благо тот покамест отсутствовал в Париже, и свидания ее с Болевичем сделались ежедневными.

До поры.

— Завтра он возвращается, — сообщила она своему любовнику в одно сонное утро.

— Кто? — не открывая глаз, спросил Болевич.

Он ощущал полную расслабленность. Ни с кем ему не было так хорошо, как с Верой. Она постоянно немного скучала, и, возможно, оттого казалось, будто она наблюдает за всеми, и в том числе за собой, немного со стороны. Она умела бывать и страстной, но никогда не становилась обременительной.

После ужасно долгой паузы Вера ответила:

— Мой отец приезжает. Завтра. И нам негде будет встречаться…

— Что-нибудь найдется, — легкомысленно пробормотал он.

Она приподнялась на локте, золотистый локон, еще не приклеенный на свое обычное место, свесился, щекоча его губы.

— А почему мы не можем встречаться у тебя?

— У меня? — Он открыл глаза, улыбнулся, поймал губами локон Веры. — В мою пропахшую луком гостиницу можно приглашать только проституток. Если я приведу туда порядочную женщину, консьерж скажет, что я веду себя неприлично.

— Отлично! Завтра играю роль проститутки, — сказала Вера. Она провела кончиками пальцев по его сонной щеке. — Что сейчас в Париже носят проститутки?

— Откуда я знаю?..

— Знаешь… — Она вздохнула. — Какой ты ненаблюдательный! Сегодня же иди и понаблюдай, а вечером расскажешь.

Ему тягостно было продолжать этот разговор, и телефонный звонок, оглушительно раздавшийся в пустой квартире, обрадовал его, точно визит посыльного с заказом.

Вера схватила трубку, закричала, наполовину свесившись с кровати:

— Алло! Слушаю!

Удивительно, как ей удается подолгу оставаться в немыслимых позах! Другая на ее месте давно бы упала, а ей даже удобно. Под тонкой рубашкой обрисовалась грудь, девически нахальная. Болевич потянулся и тронул ее поцелуем. Вера с легкой досадой отмахнулась.

— Нет, — неприятным резким голосом говорила она в телефон, — нет, это не его дочь. С вами говорит его секретарь, мадам Капитонова! Нет, его еще нет в Париже. Простите, с кем имею честь разговаривать?

Она морщила брови и делала сердитые глаза, чтобы не сбиваться с тона. Затем брови вдруг разошлись, лоб разгладился, и Вера протянула:

— А, это вы, полковник! Извините, не узнала. Это Вера. А я полагала, что вы уже в Москве и бросаете бомбы в комиссаров. — Короткий смешок, грудь колыхнулась. — Да не пугайтесь вы так: пол-Парижа осведомлено о вашем с отцом заговоре. Который это по счету? Кстати, пока вы плели интриги против Советов, большевики пустили новую гидростанцию. Представьте себе!

Она уселась удобнее, поставила телефон себе на живот, запустила свободную руку в волосы Болевича. В другой она держала трубку. Тонкие пальцы Веры бегали по черному телу трубки так, как если бы она играла на флейте.

— Ничего себе новость! Разумеется, я знаю, что вы не читаете советскую пропаганду. И не читайте себе на здоровье. Про гидростанцию написано в вашей любимой «Фигаро», кстати, а вовсе не в советских газетах. Что?..

Розовые коготки на миг впились в трубку, точно хотели ее поцарапать. Затем на лице Веры показалась ехидная улыбка. Она поставила телефон на пол.

— Обозвал большевичкой, — сообщила она Болевичу, кивая на телефон. — И это полковник! Чего же ожидать, в таком случае, от поручиков? Куда катится армия? С кем они намерены делать контрреволюцию? С этими золотопогонными таксистами?.. Смешно-с!

Последнее слово явно пародировало отсутствующего Гучкова.

— Зачем ты их дразнишь, Вера? — укоризненно произнес Болевич. Он потянулся к ней, но она отмахнулась:

— Зачем? Да чтобы позлить! Ты бы видел их лица! Какой скандал! Дочь бывшего главы Государственной Думы — и вдруг большевичка! Ужас!

— А как относится к этому твой отец? — полюбопытствовал Болевич.

— Положим, он не такой идиот, как остальные… Он-то понимает, что я просто развлекаюсь. Нужно ведь чем-то заняться в этом Париже, чтобы не умереть с тоски.

— Я знаю одно неплохое занятие, — сказал Болевич, и на сей раз она не стала отталкивать его рук.

Днем они расстались: Вера, помахивая сумочкой, отправилась по каким-то своим таинственным женским делам, в которые не посвящала никого, а Болевич — в приятном светлом костюме, походкой бездельника, — к одному кафе, где его уже ждали.

По отношению ко всем этим людям Болевич не испытывал никаких эмоций. Он даже не мог бы сказать, нравится ему тот или иной человек или не нравится; все они одинаково были ему безразличны. В его памяти хранилась картотека лиц: глаза, носы, бородки, бородавки, предпочтения в одежде. Память Болевича была так же опрятна и упорядочена, как корректуры Сувчинского. В этом они обладали несомненным сходством.

Мужчина лет сорока, внешне похожий на преуспевающего коммерсанта, сосредоточенно выдавливал каплю лимона на устрицу. Это занятие, казалось, полностью поглощало его.

Болевич уселся напротив, с подчеркнутой небрежностью закинул ногу на ногу, закурил. День обещал быть хорошим.

— Удивительные нынче облака, — заговорил Болевич.

Сидевший напротив человек мимолетно глянул на него и, не снизойдя вниманием до неба и «удивительных» облаков, бросил:

— Вот уж чего не переношу, так вот этого: «Ах, какое фантастическое облако! Ах, если нарисовать — не поверят!»

— Ну так буду молчать, — благодушно согласился Болевич.

Капля лимона пала куда ей было положено. Устрица, явив всю свою первобытную, невинную непристойность, исчезла в аккуратном рту, обрамленном аккуратной — и в то же время какой-то непроходимо русской — бородкой.

— Еще хуже, когда молчат, — буркнул человек. — Стало быть, брюхом что-то там переживает.

— Рейсс, вы ужасны, — сказал Болевич, смеясь.

Его визави — Игнатий Рейсс — был резидентом советской нелегальной разведки во Франции, чекист с девятнадцатого года, то есть — с семнадцатилетнего возраста. Кое-что Болевич о нем знал, кое о чем — догадывался. Порой Игнатий вызывал у него жалость. Особенно — когда Болевич задумывался о его юности, проведенной совершенно неподобающим образом: без женщин, без студенческих лет, без попоек, дуэлей, драк, бесцельного шатания с друзьями по пивным и после — по ночным улицам… Впрочем, жалость эта была скорее умозрительной, нежели деятельной: до глубины сердца Болевич не допускал почти ни одного чувства. Ближе всех подобралась к заветной цели, сама того не зная и уж точно ничего для этого не предпринимая, Вера Гучкова.