Доктор резко прервал свою речь, так как по глазам Мэлони увидел, что тот понимает его без слов.
— Джоан? — воскликнул священник, задыхаясь.
— Джоан! — кивнул головой Джои Сайленс.
Мы все рано отправились спать. День был необычно теплым, и после захода солнца на остров опустилась удивительная тишина. Кругом ни звука, кроме того слабого призрачного пения, что неотделимо от соснового леса даже в самый тихий день, — едва слышного блуждающего звука, как если бы у ветра были волосы и он летел, распустив их над землей.
Внезапно в воздухе похолодало, на море опускался туман. Он лег над водой рваными лоскутами, затем эти клочья слились и стали надвигаться на нас белой стеной. Воздух был неподвижен, от елей остались лишь плоские, словно вырезанные из металла силуэты; море растеклось жидким маслом. Казалось, воздух стал свинцовым, и все вокруг замерло, изнемогая под этой непомерной тяжестью; пламя нашего костра — самого большого за все время — поднималось вверх прямо, будто башня готического собора.
Когда я, затоптав угольки костра, последовал за остальными к палаткам, первые полосы тумана уже медленно расползались между деревьев, походя на белые руки, нащупывающие путь. К запаху дыма примешивались запахи мха, земли, коры и особый аромат Балтики — запах солоноватых водорослей, так пахнет при отливе речное устье.
Трудно объяснить, почему мне казалось, что эта непроницаемая тишина лишь видимость, за которой скрывается какая-то интенсивная деятельность; возможно, в каждом настроении содержится скрытый намек на его противоположность, поэтому я и ощущал по контрасту яростную, бьющую через край энергию, как это бывает в глубокое затишье перед грозой. Я ступал осторожно, чтобы сломанная веточка или покатившийся камешек не обрушили этот хрупкий покой, в мгновение ока превратив его в сметающую все на своем пути лавину. Разумеется, эта обостренная чувствительность явилась следствием того нервного напряжения, которое владело мною все эти дни.
Раздеться и лечь казалось столь же невозможным, как раздеться и пойти купаться. Что-то заставляло меня быть начеку и выжидать. Я сидел в палатке и настороженно прислушивался. Примерно через полчаса мои смутные подозрения оправдались: полог вдруг заколебался, и кто-то переступил через веревки, натягивающие стены палатки… Джон Сайленс…
Тихое появление своего друга я воспринял как предзнаменование скорой развязки, теперь скрывающаяся за его покоем энергия должна была вот-вот претвориться в действие. Конечно же, этим экзальтированным ощущением фатального исхода я был целиком обязан своему возбужденному состоянию, поскольку присутствие Джона Сайленса всегда служило сигналом начала решительных действий, — кстати, вошел он, едва кивнув, лишь жестом обозначив серьезность момента.
Доктор присел на край моего матраца, и я подвинул к нему одеяло, чтобы он мог укутать ноги. Потянув на себя входной полог, Сайленс закрыл вход в палатку, но не успел расположиться, как шелковые стены вновь заколебались и, споткнувшись, ввалился Мэлони.
— Сидим в темноте? — спросил он смущенно и повесил на гвоздь центрального шеста свой фонарь. — Я просто заглянул покурить. Полагаю…
Прелат посмотрел по сторонам, поймал взгляд Сайленса и не закончил фразу. Сунув трубку обратно в карман, он начал тихонько напевать — это его мурлыканье себе под нос я в последнее время возненавидел.
Доктор наклонился вперед, открыл крышку фонаря и задул огонь.
— Говорите тихо, — прошептал он, — и не чиркайте спичками. Прислушивайтесь к звукам и движениям в лагере и будьте готовы последовать за мной по моему сигналу.
Света было вполне достаточно, чтобы, не напрягаясь, видеть лица, и я заметил, как Мэлони вновь окинул нас быстрым взглядом.
— Лагерь спит? — тихо спросил через некоторое время Сайленс.
— Если только Сангри… — ответил священник так же лихо. — Насчет женщин не знаю, думаю, они и не ложились…
— Тем лучше, — отозвался доктор и добавил: — Хорошо бы туман чуть рассеялся и проглянула луна, позже ее свет нам может очень пригодиться.
— Мне кажется, туман поднимается, — прошептал в ответ Мэлони. — Он уже выше деревьев.
Трудно сказать, почему от этого простого обмена наблюдениями пробирала дрожь. Возможно, дело в той беспрекословной покорности, с которой Мэлони подчинился доктору, — это, конечно же, произвело на меня впечатление. Впрочем, и без того было ясно, что каждый из нас отдает себе отчет в серьезности ситуации, готовясь всю ночь быть начеку.
— Сообщайте мне о малейшем шорохе, — повторил Джон Сайленс, — и не делайте ничего опрометчивого.
Он передвинулся ко входу, приподнял полог палатки и закрепил его на шесте так, чтобы можно было обозревать окрестность. Мэлони перестал напевать и вместо этого начал чуть слышно насвистывать, потчуя нас попурри из церковных гимнов и популярных песенок.
Вдруг палатка заколебалась, как будто кто-то ее тряхнул.
— Поднимается ветер, — прошептал священник и откинул полог до предела.
Струя холодного сырого воздуха заставила нас зябко поежиться и одновременно донесла шорох набежавшей на берег волны.
— Переменился на северный, — добавил Мэлони, смешав свой голос с приглушенными вздохами деревьев. — Туман теперь наверняка рассеется. Я уже вижу над морем просветы…
— Тише! — шикнул доктор на прелата, который говорил слишком громко.
Мы опять погрузились в напряженное ожидание, безмолвие которого прерывалось лишь легким шелестом палатки, когда кто-либо из нас, меняя положение, задевал шелковую стену, да еще нарастающим шумом волн у внешнего побережья нашей «подковы». Тихо и монотонно подвывал ветер, под слабое постукивание метронома — это на палатку падали с ветвей капли — перебирая деревья, словно струны огромной арфы.
Так мы просидели более часа, и нам с Мэлони все труднее становилось бороться со сном, как вдруг доктор поднялся и выглянул наружу. Через минуту он исчез…
Освободившись от его властного присутствия, прелат придвинул свое лицо почти вплотную к моему.
— Что-то мне не нравится эта игра в ожидание, — прошептал он, — но Сайленс и слышать не хотел, чтобы я остался со своими; сказал, что мое присутствие может помешать развитию событий.
— Ему виднее, — буркнул я хмуро.
— В этом никто и не сомневается, — бубнил Мэлони в самое мое ухо. — Это все двойник, как он его называет, или, по Писанию, дьявольская одержимость. Как бы там ни было, дело нечистое. У меня там снаружи винтовка на взводе припрятана, и еще я взял с собой вот это…
Прелат поднес к моему носу карманную Библию, в былые времена он с ней не расставался.
— Одно опасно, другое бесполезно, — прыснул было я, но вовремя сумел сдержать свой смех: в конце концов, он мог решать за себя сам. — Наша безопасность в том, чтобы безоговорочно следовать рекомендациям доктора.
— Я думаю не о себе, — резко перебил Мэлони, — если сегодня ночью что-нибудь случится с Джоан, я сначала буду стрелять и только потом молиться! — Спрятав книгу в задний карман, он выглянул наружу. — Интересно, что это он делает? Ходит вокруг палатки Сангри и как-то чудно жестикулирует. И выглядит так таинственно — то исчезнет в тумане, то вновь появится!
— Просто положитесь на него и ждите, — быстро проговорил я, так как доктор уже возвращался. — Помните, Сайленс знает, что делает. Я видел, как он справлялся и с более тяжелыми случаями.
Мэлони отодвинулся вглубь, когда в проеме палатки появился доктор.
— Его сон очень глубок, — прошептал Сайленс, усаживаясь у входа. — Канадец в состоянии каталепсии, и его двойник может высвободиться в любой момент. Но я предпринял меры, чтобы удержать его в палатке: он не выйдет из нее, пока я ему не позволю. Следите за ней, а заметите что-нибудь подозрительное, дайте мне знать. — Он пристально посмотрел на прелата. — Но никакого насилия, никакой стрельбы, помните об этом, мистер Мэлони, если не хотите быть повинным в убийстве! Причините зло двойнику — и оно немедленно отразится на физическом теле Сангри. Лучше бы вы разрядили свое ружье, и немедленно.