Медленно ехала по шумным улицам Эфеса. Толпы детей, занятых играми, мешали уличному движению. Здесь играли в остракон — слышался возглас: «Ночь или день!» — и пойманный мальчик становился ослом, нес на своей спине победителя; там играли в медную муху — мальчик кружился с завязанными глазами на месте и кричал: «Иду охотиться на медную муху», а ему отвечали: «Не поймаешь» — и били его бичами из коры папируса; дальше дети ходили на руках, на ходулях, катили медные обручи, девочки играли в мяч. Шум, крики, возгласы носились над улицами.

Лициния рассеянно смотрела на игры детей. Мысли ее были далеко: вспоминала дни, проведенные с Секстом, его любовь, и слезы заволакивали глаза.

Недалеко от форума, в грязной уличке, она спешилась и пошла вперед. Навстречу ей шел лысый старик, и она смутилась, подумав: «Встреча с плешивым несет неприятности». Она поостереглась вступить с ним в беседу и, привязав коня к изгороди, вошла в таберну. Здесь было несколько моряков, два-три горожанина, старая блудница. Все были пьяны и пели вразброд, не слушая друг друга.

Лициния подозвала раба, прислуживавшего посетителям, и стала расспрашивать о Помпее. Невольник сообщил, что обезглавленный труп Секста выброшен за Магнезийские ворота и лежит, должно быть, между холмом и болотом.

Лициния заплакала. Секста Помпея Великого выбросили из города, как падаль, по приказанию Тития, и эфесяне равнодушно отнеслись к надругательству над трупом!

Она сунула рабу горсть монет и велела нанять людей, которые помогли бы ей похоронить славного мужа. Вскочив на коня, она отправилась в южную часть города. За Магнезийскими воротами Лициния нашла раздетый донага, обглоданный собаками труп и, горестно всплеснув руками, опустилась на колени: «Он ли это?» — думала она.

Взяла его руку и по шраму, полученному Секстом в бою, поняла, что это он, надежда угнетенных, ее любовь, и, рыдая, билась в отчаянии головой о влажную землю. Подходили люди. Лициния повелела воздвигнуть погребальный костер, облить его маслом и зажечь.

Когда вспыхнуло пламя и охватило труп, она вспомнила слова Секста о борьбе и решила, не мешкая, отправиться в Рим: мысль о покушении овладела ею с необычайной силою.

«Там сидит трусливый паук, вредное насекомое, терзающее тело римского народа, — думала она, — и я не успокоюсь, пока не поражу презренного тирана в самое сердце!»

Костер догорал. Она ждала, когда можно будет собрать в урну (Прах и кости, — его дух должен незримо пребывать с нею до самой смерти и воодушевлять к борьбе за республику, за свободную жизнь, за человеческое достоинство.

Все разошлись. Она осталась наедине с прахом доблестного мужа. За эти несколько дней она поседела и как-то сразу состарилась — появились морщины, щеки обвисли, но глаза остались те же — горячие, живые, непреклонные.

Собирая прах и кости в урну, она уже не плакала. Зачем скорбеть, когда он здесь, рядом с нею? Его душа соединилась с ее душой, и они теперь — кажущаяся Альфа и Омега жизни в круговороте времен и вечного возвращения в мир.

«Разве он умер? Нет, он живет, все видит и слышит, но не так, как мы, а по-иному; он воплотился в меня, а когда и я умру, мы войдем в тела, родственные нам по духу, в тела мужей, стойких и мужественных, и будем продолжать борьбу».

В Эфесе она села на судно, отплывавшее в Брундизий, и смотрела на земли и острова, мимо которых проходил корабль, с горячей верой в торжество правды и справедливости.

Книга третья

I

Двум мужам не давали покоя мысли о власти, и каждому из них она представлялась как единственная цель жизни, как завершение войн, преступлений, убийств и подлостей, которые стоили многих усилий, душевных волнений, бессонных ночей и которые давали уже свои плоды. Но по-разному смотрели дуумвиры на власть и по-разному вели свою политику. Иначе и быть не могло, — мужи отличались друг от друга: один был изнеженный воин, помышлявший о пирах и восточных наслаждениях, другой — холодный, рассудительный эгоист, мечтавший о власти человека над человеком, о подчинении его своей воле, порабощении его духа.

По мнению Антония, народы должны были удовлетворять потребности правителей, содержать их, пополнять ряды легионов и поддерживать в борьбе за власть против врага внутреннего и внешнего. На людей, выступающих против власти, он смотрел как на злодеев, строящих козни против богов, и готов был оправдывать демагогию и низменные цели правителей. Он любил роскошь, золото, драгоценности, вина, великолепный разнообразный стол, а больше всего женщин — не душу, а тело, не ум их, а ласки, не строгость, а податливость, и не очень верил тем, которые уверяли его в своей любви; он придерживался восточного взгляда на любовь, не признавая духовной ее стороны.

Легко поддающийся женскому влиянию, Антоний находился сперва под властью Фульвии, а затем Клеопатры. Обе женщины были властолюбивы, обе стремились — одна к власти фамилии Антониев, другая — к власти Лагидов, но главной целью Клеопатры было спасение Египта от поглощения Римом. Антония мало занимали эти стремления: важнее всего была жизнь в роскоши и удовольствиях, накопление богатств, а остальное, как и власть фамилий, казалось в этот век обманов и насилий совсем ненужным.

— Имея средства и драгоценности, — говаривал он Клеопатре, — лучше всего отказаться от власти, чем положить жизнь свою за нее, и я бы это сделал, если бы не опасался насмешек римского общества. Скажут, что я струсил перед Октавианом. А боюсь ли я его в действительности? Нет, я смел, готов вступить в единоборство, готов на бой не только с гигантами, но и с богами. Моя мысль верна, и никто не разубедит меня. Стоит ли играть из-за власти своей головою? Ради чего? Ради нескольких лет царствования и насильственной смерти в Мамертинской темнице?

Клеопатра возражала, стараясь смягчить его сердце нежными словами о детях:

— Разве ты не хочешь, чтобы наши дорогие близнецы Клеопатра и Александр царствовали после нашей смерти? Или маленький Птолемей? А Цезарион, сын мой от божественного диктатора? Подумай, как разгневается на тебя Юлий Цезарь, если ты пренебрежешь его сыном! Нет, Марк Антоний, ты должен добиваться для них диадемы и царского пурпура.

Обыкновенно споры кончались быстрым примирением, но однажды зимой, когда царица отговаривала Антония от мысли о парфянской войне, которую он мечтал возобновить, и настаивала на разводе его с Октавией, проконсул вспылил. Произошла страшная ссора.

— Я не верю в счастливый исход войны и потому не дам денег из сокровищницы Лагидов! — кричала разъяренная Клеопатра.

— А я тебя заставлю… уеду к Октавии… помирюсь с Октавианом!..

— И уезжай! Я считала тебя мужем, а ты…

Багровый, с налитыми кровью глазами и растрепанными волосами и бородой, Антоний наступал с кулаками на Клеопатру.

— Еще слово, и я не посмотрю, что ты царица! Ты не царица, а простибула, и я кулаками выбью из твоих куриных мозгов мысли о разврате! Да, да! Думаешь — не знаю? Кто этот Алекс из Лаодикеи? Что он делает у тебя во дворце? Не забывай, что ты — мать моих детей, и, если я услышу малейшую сплетню или увижу насмешливую улыбку придворных, ударю тебя при всех!

И хотя в этот день он не ударил ее, Клеопатра боялась, что наступит время, когда он в бешенстве или отчаяньи свалит ее с ног ударом кулака, обезобразит ее лицо, и она решила действовать лаской и хитростью.

Октавиан был иным. Ни роскошь, ни богатство, ни женщины не привлекали его так сильно, как власть, но власть не денежная, хотя он был скуп, а власть человека над человеком — самая страшная форма власти, когда один муж имеет право властвовать над миллионами граждан, издеваться над ними, отбирать у них жен и дочерей, презрительно плевать на законы. Ничто не могло поколебать в нем неудержимого стремления к притеснению квиритов: он презирал подвластных ему людей, смотрел на плебеев свысока (он называл их полулюдьми) и не делал различия между квиритами и вольноотпущенниками. А рабов, за исключением греков, считал домашними животными. Народ в его глазах был стадом скота, которое должно бояться бича и слушаться окриков пастуха.