Уступив Октавиану сто тридцать кораблей, Антоний получил взамен двадцать одну тысячу ветеранов. Мизенский договор был уничтожен! Старший триумвир Антоний поспешил отплыть от берегов Италии.

XX

Римское общество пребывало в большом унынии, видя, что могущество триумвиров возобновляется. Надеясь, что триумвират распался, когда Октавиан покинул Рим, оно тешило себя надеждами о республиканских временах: можно будет свободно дышать, свободно говорить, открыто хвалить и порицать власть, а самое главное — не дрожать за жизнь, за жен, дочерей и имущество, ни один раб или вольноотпущенник не посмеет нагло беседовать с нобилем, задевать его или, насмехаясь, говорить ему дерзостию.

У нобилей появилось стремление к древней простоте, строгим нравам. Они говорили о возвращении к земле, с умилением вспоминали времена Цинцинната, и Саллюстий проводил в своих сочинениях мысль, что богатство, роскошь и удовольствия развращают народ. Старые сенаторы занялись земледелием и пчеловодством, писали книги о деревенском хозяйстве, пользовались трудами греческих писателей. Вольноотпущенник Юлия Цезаря Гигин стал знатным лицом и был принят в обществе нобилей лишь потому, что работал над книгами о земледелии и пчеловодстве. Старый Варрон написал сочинение «De re rustica»,[22] в котором восхвалял простоту деревенской жизни, а Вергилий, отдавая дань своему времени, писал «Георгики», прославляя в них земледелие и плуг, олицетворяющий этот простой и суровый труд.

Обо всем этом Понтий сообщил Лицинии, предупредив, что Октавиан готовится к войне с Секстом Помпеем:

«Он, конечно, как триумвир, призовет к себе на помощь Лепида с его судами и войсками, — писал он. — Всем известно, что Агриппа достраивает гавань и корабли, а легионы сосредотачиваются на юге Италии для переправы в Сицилию. Говорят, что Октавиан, Агриппа и Лепид двинут свои силы одновременно: из Путеол, Африки и из Тарента. Об этом мне сообщил Милихий, писец Аттика, который ведет переписку с Агриппой по поручению своего господина. Поэтому пусть наш вождь будет осторожен. Квириты против войны; они уважают сына Помпея Великого и не хотят воевать. Октавиан же, возбуждая легионы, утверждает, что месть за диктатора не доведена еще до конца и что Цезарь является ему в сновидениях и требует уничтожить для блага республики сына Помпея. Подлый демагог показывает свою низость, играя на чувствах темного народа, но мы не дремлем и выступаем против него среди легионариев, Боги одни знают, чем кончится эта подлая демагогия», Беседуя о событиях в Риме с Секстом Помпеем, Лициния упрекала его в том, что он не наказал Менаса, перебежавшего теперь опять на сторону Секста.

— Его пристыдили вольноотпущенники, оставшиеся верными памяти моего отца, — сказал Помпей, — и не будем осуждать раскаявшегося человека.

Они сидели на палубе под лучами осеннего солнца, которое мало грело. Оба испытывали какую-то странную неловкость и молчали.

Только что кончилось жертвоприношение Нептуну, и Секст, величавший себя его сыном, был одет вместо пурпурного плаща полководца в лазоревую одежду бога морей.

Помпей взял руку Лицинии. Женщина смущенно повернулась к нему.

— Одно сердце меня понимает, любит, живет моими делами, бьется за меня рядом с моим сердцем. Одна душа пребывает в гармонии с моей душою, родственна ей, сопричастна и созвучна. И я благодарю богов за эту ниспосланную милость и Венеру за любовь, которую она вложила в мое сердце.

Обняв ее, он шептал:

— Я знаю, что Марс и Беллона отвернулись от меня, как от Помпея Великого. Что ж? Не это печалит меня — не поражение, которое подкрадывается ко мне, как кровожадный убийца, а конец республики.

Лициния почти не слышала его слов. Любовь Секста была светлым лучом, нет — не лучом, а разливом солнца в ее жизни: любовь, как наводнение, затопляла уже берега её души, и Лицинии казалось, что стремительный водоворот захватит ее и унесет или завертит в губительной воронке и бросит в бездну. Но она не боялась. Обхватив Помпея за шею, она прижалась губами к его губам и целовала безумно.

Судно покачивалось на волнах, пурпурные паруса, надуваемые ветром, выпячивались, как щеки, Вулкана, бога-кузнеца, раздувающего горн, море, залитое солнцем, казалось объятым пламенем, а Секст, сжимая Лицинию в объятиях, говорил ей о любви, дружбе и уважении.

Она вспоминала виденную и испытанную любовь: животная страсть Каталины, простая любовь занятого борьбой Сальвия, вынужденная проституция ради куска хлеба, любовь Эрато к Оппию, Порции — к Бруту. Как несравнима была вся эта любовь с тем огнем, который теперь испепелял ее сердце, горя жарким пламенем, точно сухая солома! И она, прижимаясь к Сексту, шептала, захлебываясь, о родине, соединяя воедино любовь к ней с любовью к великому мужу Рима.

…День и ночь пролетели, как мгновение. Секст и Лициния жили полной, как никогда, жизнью — жизнью любви и борьбы, и Лицинии казалось, что так она жила вечность и еще вечность будет жить так же. А Секст думал о превратностях судьбы: пресная любовь Скрибонии сменилась ярким пламенем. Не так ли разгорается костер, ровно пылает и, готовый погаснуть, вспыхивает последним буйным огнем? Жизнь… Не предвещает ли эта запоздалая любовь заката его мятежного существования? Пусть так. Лучше прожить один день счастливо, чем прозябать всю жизнь в скудной безрадостности и мелких повседневных заботах.

— Лучше один час, даже одна клепса твоей любви, — сказал Секст, поднося к губам Лицинии фиал, — чем долгая жизнь без тебя. А еще лучше долгие годы нашей любви, дружбы и борьбы за республику… Кто знает, может быть, мы победим… У Мизенского мыса Менас предлагал мне обрубить якоря… Я мог бы стать владыкою мира…

— Увы, друг, ты предпочел честность и незапятнанность клятвы измене и подлости! Кто был прав? Ты или Менас?

— Ты сомневаешься…

— Я думаю так: не лучше ли было бы пожертвовать честью и клятвой для спасения республики?

Секст Помпей встал.

— Нет, — твердо выговорил он. — Мне кажется, что республика обречена и конец ее недалек: восторжествуют отбросы общества — демагоги, ростовщики, продажные лено… Разве римляне не стали ими? Разве не совершается страшное падение человеческого духа?

Опершись на корму, он задумался. И рядом с ним стояла Лициния, терзаясь болью полководца.

XXI

Обдумывая план завоевания Юлием Цезарем Парфии, Антоний получил известие о занятии Иерусалима Иродом при помощи римлян и послал к нему гонца с поздравлением. Но, вскоре забыв об Ироде, он вновь занялся планом Цезаря. Он остановился на вторжении в Парфию с севера. Содержание легионов во время войны требовало огромных средств, а денег не было. Антоний думал, где добыть золото, советовался с Эросом, Барием и иными друзьями. Пьяный Варий говорил: «Обложи дополнительным налогом Азию», друзья указывали единственный, по их мнению, выход — взять взаймы у азиатских царей. Эрос молчал, думая о Египте, не осмеливаясь высказать своего мнения: боялся, что обидчивый Антоний вспылит и ударит.

Триумвир думал. Завитая по-гречески борода шевелилась — его челюсти двигались, он сопел. И вдруг встал, большой, грузный — живот выпирал, образуя на тоге безобразные складки.

— Друзья, выход найден. Я забыл о Египте, о прекрасной царице и молодом Цезарионе. Неужели Клеопатра откажет коллеге диктатора, желающему завершить великое дело Цезаря? Неужели сын божественного Юлия не умолит свою мать дать средства, хотя бы ради памяти отца? Клянусь Озирисом и Изидой! — засмеялся он. — Казна Египта изобилует золотыми слитками, драгоценными камнями и монетами, и я не буду Марком Антонием, проконсулом и триумвиром, если не запущу в нее своих рук по локоть!.. Не смейтесь, друзья! Вы знаете, что не жадность говорит моими устами, а великое дело Цезаря: оно вопит, требуя завершения. Сокровищница Лагидов — это море, я готов стать приманкой, а египтянка пусть станет рыбачкой. Только я боюсь, что удилище не выдержит тяжести — не приманки, нет, хотя вес ее несколько велик! — похлопал он себя по животу, — а не выдержит тяжести рыбы, и притом — не одной.