Тюрентий, вдруг до чего-то додумавшись, скрывается с места… Шаг к доске и начинает какой-то замысловатый подсчет.

Что-то гениальное колышется в его бровях.

— Молчок. Тюрентий изобретает.

Отвечавший у доски тихонько смывается. В такой момент Тюрентия можно заговорить.

— Товарищ Тюрен, что-нибудь новенькое изобрели?

Ходырь тянет подхалимским голоском. Тот, не отрываясь, бормочет:

— Да, да… Здесь интересное положение…

Потом отходит от доски и как художник щурится на цифры и заводит шарманку о своих изобретениях. Пока от натуги не захрипит звонок.

— Кто у вас?

— Дыр-доска! Любовь в лесу — живот на носу.

— А у нас бум-рататуй. Урок «трепалогии». Не то что у вас — технолог, топтатель дорог, читатель вывесок.

— Дай слесаренышу, чего он разоряется.

— А уши у рояля видал?

— Плюй, плюй, а то в левый глаз.

Второй урок — обществоведение.

Голова обществоведа и рыжий тертый портфель туго набиты газетными статьями, брошюрами, книгами. Он вечно куда-то торопится. Поэтому всегда в боевом снаряжении. Шарф, пальто, шляпу снимает в классе, чтобы за пять минут до звонка одеть. После разоблачения руки становятся беспокойными, голос агитаторским. Увлекается, спорит, доказывает. У обществоведа на подвижном лице застывшие, неподвижные глаза. Фабзавучник, не знающий урока, — плавает, захлебывается в этих глазах, ищет берега. Глаз обществоведа боятся, поэтому в его классе тише, чем у других.

Обществовед вытаскивает из портфеля книги, крошечный блокнот и шлепает ими о стол.

— Так. Ну, товарищи, есть вопросы? Чем эта неделя смущает?

— Долго тянется очень, — жалуется Ходырь.

— Это к обществоведению не относится.

И хоть бы пошутил, а то нет.

— Значит двигаемся по курсу. Дежурным раздать книги. Откройте на девяносто третьей странице.

Из соседнего класса слышатся взрывы хохота, там определенно физики. Урок дяди Мити — фокусника. Многим хочется убежать от скучных «феодалов» туда, к «фокуснику». Тот сейчас с ужимками, подмигиванием интересное что-то рассказывает. Ходит по классу, часто выглядывает за дверь. За дверью иногда опасность бродит — грозный завуч.

У «фокусника» с фабзайцем бессловесная договоренность— не подводить друг друга. Если не хочется слушать физику, а это бывает чаще всего, так он с удовольствием расскажет интересну^р историю или десятый раз повторит опыты с гремучим газом.

Предмет у «фокусника» знать не важно. Важен документ, исписанная тетрадка. Если с книжки ловко скатано — значит хорошо. Это у него называется Дальтон-планом.

Но вот шум за стеной оборвался. Значит где-то маячит опасность. «Фокусник» вероятно уже меняет лицо, поправляет очки, подходит к столу и серьезным рубящим тоном объясняет физическое явление, с опаской поглядывая на дверь.

А ребята паиньками усиленно ломают карандаши на тетрадочных листах, списывая дословно из физики Цингера.

У нас же тишина. Эта девяностая страница. Хищные феодалы. Нужно прочесть и записать вывод.

Даже оглянуться опасно, не то чтобы навернуть кому-нибудь по «кумполу» книжкой или засмеяться, обязательно встретишь круглые спокойные глаза, от которых виски потеют и краска бьет в лицо.

Поэтому обществоведение урок не особенно любимый, с нетерпением ждут звонка, после которого можно сорваться и кучей слететь по лестнице. А там, давя тощих слесаришек, гамузом вырваться из проходной.

Вечер.

Буду писать стихи.

Здорово получится, если в нашем общежитейском гвалте талант откроется и будет он называться Громом.

За стенкой комната «ярунков». Ярунок — это безобидный столярный инструмент для измерения угла, простая тупая деревяшка. У них кто-то тренькает ка балалайке, кто-то орет частушки, его перебивает волчьим завыванием другой.

Вытаскиваю свою папку. У меня как у портнихи — бумажные лоскутки, вырезки.

Сегодня буду писать о девчонке, которая может смеяться, может… Все может.

Карандаш в работе. Но что ж это так нескладно получается, точно в романах, которые читает наш педагог «Дыр-доска». Рву листки. Вокруг меня бумажная пена. Зарываюсь в ней, комкаю…

Чего это орут там «ярунки». Хоть бы струны этой трин-калки треснули. Как в прибой, увеличивается и растет бумажная пена.

Но кто это дышит на мою голову? Оглядываюсь…

За моей спиной баррикада из ребят. До этого они отдыхали на койках, а теперь заливаются в радостном ржании. Ловко подкрались.

— Ты пиши, мы мешать не будем. Посмотрим только.

Для угрозы вытаскиваю пузырек чернил. Они знают, чем это пахнет. Не раз уходили размалеванными. Но сегодня их не проймешь. Они низко нагибаются, дышут в шею, в плечи, голову…

Как тут писать? Даю Шмоту щелчок (он за всех отдувается) и складываю листки. Ребятам больше заняться нечем, по одному улетучиваются. Остается Толька. Он лежит лицом в подушку. Подушка от пота и грязи пятниста, как леопард.

Над Толькиной койкой надо бы прибить надпись: — Обращаться осторожно. И если это исполнять, он будет славным парнем. Душа-парень. Смеяться и врать тоже может без передышки.

— Только, что там у вас в мастерской вышло?

Он отрывает от подушки лицо и смотрит куда-то в сторону. Он спокоен.

— Ничего… В морду дал, чтоб не приставали.

— Почему ты к завмасту не пошел? За это больше влепят.

— Перед кем я оправдываться буду… Сами придут, если захотят.

Он уже зло смотрит на меня, потом резко поворачивается спиной. «Ярунки» успокоились. За стеной тихо. Зато в открытое окно со двора врывается бумканье гитар, хохот и визг девчат.

Сесть что-ли опять писать. Нет, не пойдет. Там во дворе наверное… А впрочем, какое мне дело, что где-то хохочет и бесится Нина. Но для чего я беру кепку? Почему ноги сами торопятся спуститься вниз, во двор?

Двор наш как дно высохшего озера, над которым нависли четыре серых глазастых стены. Посредине столб с фонарем. В одном углу двора ребята ходят в обхватку, у них гитара, песни. В противоположном углу играют в «два мало — три много».

У выхода, прислонившись к стене стоит Нина. Перед нею двойка ребят. Они состязаются в кривлянии друг перед другом. Нина смеется.

Умышленно не замечаю этого, проскакиваю к играющим, ко там все заняты — я лишний.

Бреду к калитке. У меня обида. А на кого? Кто разберется, на кого здесь нужно обижаться.

Наша улица темна и куца. Подпираю угол дома. По улице торопливо пробегают прохожие. Какой я балда. Чего легче было бы просто подойти третьим к Нинке. Восемнадцать лет, а такой тюпа. Теперь неудобно, ведь не заметил…

Вдруг чья-то рука вскакивает под кепку, сжимает метелку волос. Я узнаю ее. Ждал и был уверен, что так случится.

— Ты что фасонишься?

Голова моя послушно мотается под сильными пальцами, в которых скрипят волосы.

— В следующий раз не проходи мимо, задрав нос.

Я не сержусь. Рад, здорово рад даже, что попало.

Локоть к локтю, пальцы между пальцев. У ней левая рука, у меня правая, ее сердце бьется рядом. Итти тесно, но лучше этой тесноты не придумаешь… Так можно ходить без конца.

Проходим по трамвайной линии. У остановки торчат первогодники. У них состязания чемпионов от трамвайной «колбасы».

Двойка из них садится на «колбасу» встречных трамваев и уезжает. Остальные терпеливо ждут того, кто раньше приедет с другой стороны. Чтоб так приехать, чемпион должен сменить десяток трамваев. Это — победитель. И так по очереди.

Нина подбегает к ним, заглядывает под кепи, спрашивает фамилии, читает наскоро испеченные нотации. Первогодники отругиваются, увиливают, разбегаются, чтобы снова собраться и продолжать состязания.

Нина возвращается с видом победителя. Опять рука в руку. Так мы можем исколесить наш квартал сотни раз. Слов и смеху хватит.

Только разве можно «гарбузовцу» куда-нибудь незаметно скрыться, разве можно таким необычным делом заниматься — ходить в одиночку да с девчонкой. По нашим следам тайная разведка. «Шпики» крадутся, прячутся за углами, но не выдерживают, у ворот окружают толпой и тащат домой.