— Кость бы вам в горло! — хрипел он с пеной у рта, но ругань ею никого не страшила.

— Сергей-топчи, если не перестанешь реветь, я воткну, в твое горло вот эту палку! — пригрозил Ниязбаши-бий и потряс перед пушкарем запальником.

Вскоре прискакавшие гонцы доложили, что со стороны Ташауза приближаются иомуды. Кара-кель в Ниязбаши-бий вскочили на коней, поехали к своим сотням.

Иомудов ждали, но нападение их было столь внезапным, что хивинцы не успели развернуть свои боевые порядки. Конница выскочила из-за бугров, с севера, и, развернувшись на полном ходу, понеслась на ополчение хивинского хана. Иомуды, выстроившись в две линии, приближались с молниеносной быстротой по всему фронту, охватывая фланги хивинских войск. Еще мгно вение, и все смешалось в кровавой сече. Сергей, видя, что нукер заносит над его головой саблю и кричит что-то, поднял горячий факел и с силой обрушил на его голову. Остальные пушкари тоже размахивали запальниками, отбиваясь от стражников и пятясь к расположенным между пушками и озером раненым. Они спасались от нукеров, но смерть шла накатывающимися волнами косматых папах джигитов. Первая линия, столкнувшись с хивинцами, расстроила их порядки. Пока они, кружа коней, пытались определить, где свои, где чужие, налетела вторая линия и безошибочно расчетливо начала их рубить. Третья волна атаки окончательно сломила сопротивление хивинских сотен. Порубив и разогнав вояк хивинского хана, иомуды прорвались к раненым. Пушкари оказались в самой гуще людского столпотворения. Отбиваясь горящим запальником от иомудов, Сергей орал, пытаясь объяснить, что он их друг, но его никто не слушал. Лихо изогнувшись, молодой джигит саблей выбил из его рук запальник и вторым взмахом снял с плеч его голову, И остальные пушкари не избежали его участи.

Долго еще труп Сергея, как и множество других, топтали туркменские кони. А когда джигиты завершили свое дело, ускакали прочь вместе с освобожденными из Змукшира воинами Рузмамеда.

XIV

Больше месяца пребывал генерал Катенин на старом Эмбинском укреплении. Шатры оренбургского генерал-губернатора синели на взгорке, внизу в зеленых берегах сверкала Эмба, Казаки с ведрами и водовозные брички беспрестанно двигались по взгорью вверх и вниз. У казацких юламеек дымились мангалы и большая по ходная кухня. Слева от русского лагеря торчали кай сакские кибитки правителя Малого джуза, справа — несколько юрт степного разбойника Исета Кутебарова. Небольшая депутация Нур-ишана, приехавшего с Тюб-Карагана, жила в русском лагере. Катенин разрешил Нур-ишану жить рядом, боясь, как бы головорезы Исета не расправились с ним и его людьми.

В лагере, несколько отделившись от него, располагалось и Его императорского величества посольство, отправляющееся вместе с посланцем Хивы Омариль-ханом в Хорезм. Полномочный посол России флигель-адъютант полковник Игнатьев постоянно находился в шатре Катенина, даже ночевал. Утром над степью звенела кавалерийская труба, казаки, сломя голову, бежали вниз, к реке. Офицеры умывались под рукомойниками у юламеек. Генерал-лейтенант Катенин — бывший царский адъютант, в почтенном возрасте сменивший Перовского, вовсе не выходил умываться. Денщик вносил таз с подогретой водой в шатер. И завтрак приносили туда же. Катенин выходил из шатра в голубом мундире, чист и подтянут; и казакам казалось, что он никогда не раздевается — всегда в полной боевой готовности. Недовольным взглядом генерал-губернатор оглядывал Эмбу и прилегающие к ней окрестности. Видел юрты, палатки, юламейки, парусиновые шатры; видел людскую пестроту — белые рубахи и красные шаровары солдат, малиновые халаты и пышные шапки с орлиными перьями кайсаков, косматые туркменские тельпеки и рыжие чекмени. И оттого, что эта пестрота с каждым днем разрасталась, ибо к лагерю спешили отовсюду, — Катенину становилось не по себе.

— Этак эти нехристи зажмут нас в кольцо и не вырвешься, — то ли шутил, то ли жаловался Катенин флигель-адъютанту Игнатьеву. — Нет ли каких новых сведений из Хорезма, Николай Павлович?

— Все те же слухи, Александр Андреевич, Хорезм кипит, словно котел разогретый, — мрачно отвечал Игнатьев. — А кто кого бьет: хивинцы иомудов, или наоборот, одному Аллаху известно. Как бы не пришлось нам на Эмбе до самой зимы проторчать. Придется тогда Омариль-хана в Оренбург везти. Один он ни за что не поедет в Хиву: страсть как боится туркменов.

— Еще бы не бояться! Если верить нашему подданному Нур-ишану, не без участия этого Омариля пятерых иомудов, посланных к нам, убил Сеид-Мухаммед...

Подобные разговоры повторялись каждое утро. При этом молодой Игнатьев, ему всего-то исполнилось двадцать шесть, неизменно щегольски широко расставлял ноги и, откинувшись, осматривал степь в зрительную трубу. Бездействие томило обоих, да и провиант, взятый в дорогу, уменьшался поразительно быстро. Катенин направлялся на Сырдарью, в Перовск, и заодно взял под охрану посольскую миссию, чтобы довести ее до Арала, но в последние дни стал все настойчивее выска зывать мысль: «А не оставить ли тебя, Николаша, одного на Эмбе? Выяснишь обстановку... Как начнут благоприятствовать условия, тогда и двинешься в путь, а я, пожалуй, отправлюсь на Сыр». Игнатьев противился, возражал, как мог, приглашал к генералу то Исета, то Нур-ишана — вели разговоры о мире и мирной торговле. Катенин, сразу как принял Оренбургский край, объявил кайсакским султанам и всему кочевому населению о своей миротворческой политике. Указ, обнародованный им, возымел действие. И то, что стояли сейчас у русского лагеря кибитки султанов и прочих вождей степного края, был добрый знак его политики. Кочевых гостей Катенин побаивался, но принимал охотно и разговаривал с ними на равных. Это особенно льстило им, Александр Андреевич, как-то расчувствовавшись за чашей кумыса, даже пожелал сфотографироваться с разбойником Исетом Кутебаровым. Кайсак, получив через день снимок, ликовал: «Ай, генерал, век тебя буду помнить. С этой карточкой я теперь могу поехать хоть в Москву, хоть в Санкт-Петербург — никто меня не тронет!»

В один из дней гостил у Катенина Нур-ишан. Это был приземистый, рыжий человек с белыми ресницами, круглоголовый, с седенькой бородой. Говорил он быстро, по-русски знал хорошо, и переводчика ему не требовалось.

— Господин генерал, — обратился он к Катенину, — я думаю, вы напрасно ждете того дня, когда установится мир в Хорезме. Этого никогда не будет. Туркмены — народ вольный. У вас говорят: «Сколько волка не корми, он все равно в лес смотрит». В Хорезме хан пытается посадить волка на цепь да еще держать впроголодь. Каждый канал Хива-хана — цепь с петлей. Хан тянет цепь на себя, волк-туркмен четырьмя ногами упирается, а когда с цепи срывается — хану от волка деваться некуда. Вот и сейчас так, Вольному воля, господин генерал...

— Складно говоришь, ишан, но оттого, что в Хорезме нет мира, мы тоже бедствуем, — посетовал Катенин. — Надобно искать Соломоново решение, чтоб волки были целы и овцы сыты.

— Скажи, генерал, зачем в Хорезм царский посол едет? Есть ли от этого выгода туркменам? — полюбопытствовал Нур-ишан.

— Ну вот еще, — обиделся Катенин. — Выложь тебе все секреты.

Дня через три после этого разговора появился в версте от Эмбинского укрепления большой отряд кочевников. То ли кайсаки, то ли хивинцы — понять невозможно: над степью дрожало знойное марево, размывая предметы, и группа всадников то отрывалась от земли и словно парила в воздухе, то скрывалась в ко вылях. Катенин объявил тревогу, казаки бросились в лошадям, солдаты — к ружьям. Генерал выслал в сто рону «противника» передовой отряд. Вскоре отряд вернулся, сопровождая пятерых всадников-туркмен в белых папахах и коричневых чекменях. Все они были стройны, узколицы и горбоносы, в седле держались ловко, а когда спешились, то оказались, как на подбор, высокими и стройными. Генерал Катенин в окружении офицеров внимательно разглядывал их, стоя у шатра, затем разрешил приблизиться главному из них.

Атамурад-сердар бросил поводья своего скакуна джигиту и быстро направился вверх по косогору, к шатру. Но прежде чем он подошел к генералу, в свите его произошло оживление и некое замешательство. Стоявший вместе с офицерами Нур-ишан узнал Атамурада и не в силах справиться с радостью вышел ему навстречу.