В полночь, когда многочисленным слугам Юсуф-мех тера стала надоедать шумная свадьба, принялись они уговаривать Сергея: «Пора на покой, топчи... Пора тебе жену обнимать... Нашему мехтеру тоже надо спать...» Разошлись рабы, а Сергей с удалой песней о Стеньке Разине, с бутылью самогона вошел к жене в горенку.

— Давай споем вместе, Таня... Ну, давай... Ох, сколько же я не пел! Почитай, с самого того дня, когда на службу уходил...

— Ну, пой, пой со мной, Танюша!

Сергей положил ей руку на плечо, прижал к себе, поцеловал.

— Да ты что, Таня, ровно неживая? Неужто я совсем не мил тебе?

— Тятеньку с маменькой вспомнила, —давясь слезами, пролепетала Таня.— Они, небось, давно похоронили иеня и оплакали, а мы тут песни поем. Как бы знали они, что я живая и невредимая, то легче мне было бы, да и им тоже.

— Фу ты, глупости-то у тебя какие в голове! — ласково встряхнул жену Сергей. - Ты только скажи мне толком, где твой отец Григорий Евдокимыч обитается, откель тебя увезли; скажи, а остальное дело за мной. Я враз с каким-либо купчиком сговорюсь. А пое дет торговать, отыщет твоего папеньку и письмецо передаст.

И опять запел он лихо, покачивая головой:

— Песни у тебя, однако, чудные какие-то, — успокоившись, упрекнула мужа Татьяна,—Все про разбойничков да про воров.

— Обыкновенные, казацкие, Таня. Неужто ваши казаки этих песен не спевали? Деды твои, небось, с Дона на Урал пришли. Должны они знать о Стеньке, Ну, хотя бы вот этот припляс, послухай:

— Ой, вот эту песню у нас пели! — обрадовалась Татьяна, — Про Акулину тятенька все время поет, ей-богу!

— Ну вот, видишь! — Сергей довольно улыбнулся и повалился на постель в рубахе и сапогах.

— Ты что, как басурман, в сапожищах-то! — обиделась Татьяна и принялась стаскивать с него сапоги. Он охотно поддавался ей и все напевал, не переставая. Когда она стала расстегивать на вороте пуговицу, Сергей поймал ее за руку и притянул к себе...

Ночью, поглаживая по щеке женушку, смеясь, расспрашивал:

— Диву даюсь, Танюша, как это тебе удалось соблюсти свою честь среди дикарей-разбойников?!

— Соблюла, как видишь. Ты-то, небось, считаешь, что они для тебя выкрали меня. Как бы для тебя, то, может, и снасиловали. А они же меня везли для самого хивинского хана. Я всю дорогу от Аксарая до Хивы в крытой колымаге ехала. Старуха-киргизка рядом сидела, глаз с меня не спускала.

— Вот оно что! — удивился Сергей. — Хитер, однако,

Аллакули. Ну-да, спасибо ему. Теперь ты мне, Танюша, сына роди, богатыря крепкого. Укрепимся в Хиве, пустим свои корни — Лихаревские. Видно, судьба такая. Эх, ма! Иной раз вспомню Волгу, и ком в горле встает, дышать прямо нечем. Вдвоем-то, Таня, нам легче на чужбине будет. А коли еще дитя родится, то и вовсе.

— Ты что же, думаешь, мы век тут с тобой будем маяться? — насторожилась Татьяна. — Нет, Сереженька, надо и о Расее помнить. Как же без Расеи-то?! Да помру я с тоски и горя. Родина все ж. Тебе я советую, Сереженька, поласковее с ними, нехристями, быть. Как оценит хан Аллакули твою справную службу, так, глядишь, и разрешит съездить на время в Расею. А тогда мы уж там и останемся, не вернемся.

— Больно просто у тебя все получается. — Сергей тяжело вздохнул. — Тебя, может, и примет Россия, а со мной обойдется как с убивцем и дезертиром.

— Забудут, небось, о тебе постепенно. Мало ли в Расее таких, как ты! Всех не спымаешь.

— Ладно, Танюша, поживем — увидим. А пока нам надо здесь укрепляться.

Судили-рядили до самого рассвета, пока не заголосили с минаретов и крыш муэдзины «а сто разных голосов, призывая мусульман на первую утреннюю молитву.

— Илля-иль-ляха, Аллахи акбар! — неслось со всех сторон.

Татьяна зябко прижалась к плечу мужа, проговорила задумчиво:

— Так у нас в Матвеевке петухи кричат, а тут люди петухами перекликаются.

— У них колоколов нет, вот они и научились звонче колокола орать, кость бы им в горло! — отозвался Сергей. — Однако надо вставать — сегодня день пятничный, базар будет дюжий.

Он поднялся, прикрыв жену одеялом, и вышел на айван. В соседнем дворе, у визиря, кричал с крыши свой муэдзин. Серый осенний рассвет снимал пелену ночи с крыш и деревьев. Сергей разглядел сверху свадебные столы и целую ватагу работников у самоваров. Меланья шустро сновала среди мужиков, поругивалась с преве ликой охотой. «Понализались вчера, теперь опохмеляют ся!» — довольно подумал Сергей, спускаясь по лестнице. ,

— Егор здесь? — спросил громко.

— А куда ж ему деться! — лихо отозвался Саврасов. — Где опохмелка, там и Егор.

— Бери с собой Василька, съездим, на людей поглядим. День нынче базарный...

Втроем они выехали на пыльную хивинскую улочку, сдавленную с обеих сторон высокими дувалами. Прямо на развилке дорог, неподалеку от двора визиря, торчали купола кладбища. Сергей не любил это место. Он свернул коня с дороги и через развалины, увлекая за собой остальных, выехал на большак. Отсюда до базара путь вдвое больше, но зато дорога оживленнее. Сбоку дороги протянулся канал Палван-ата, обсаженный тополями, ивами, тутовником и прочими деревьями. За каналом — бескрайние зеленые поля, разбитые на участки. Словно островки в поле, усадьбы узбеков: дома с сараями, фруктовые сады, посевы джугары и подсолнечника. Подсолнухи стоят со срезанными головками, а джугара белеет тяжелыми гроздьями. По проселкам тянутся конные, пешие, арбы, телеги, караваны верблюдов. Все спешат на хивинские базары.

Объехав окраину города с севера, Сергей с друзьями оказался на центральной улице, где, несмотря на рань, было уже довольно людно. Небольшими группами, по пять-шесть всадников, с мальчишками-бачами за спиной съезжались богатые узбеки, прибывшие в Хиву еще вчера из Хазараспа, Гурлена, Нового Ургенча, Шествовали сарты в парчовых халатах и разноцветных чалмах с идущими позади сартянками в парандже и с детьми. Степенно ехали туркмены на стройных скакунах. Рослые, костистые, в седле они держались прямо и с пренебрежением смотрели на разношерстный люд. Целые толпы оборванцев без роду и племени, одному Аллаху известно — кто они, мельтешили в тесноте с протянутыми руками, подслеповато щуря глаза.

Особенно тесно было у караван-сарая, где, гремя засовами, открывали свои многочисленные лавки приезжающие купцы из Афганистана, Бухары и Коканда. В эти дни их доверенные люди — приказчики, менялы, всякого рода маклеры — властвовали не только в самой столице, но и на Хазараспской переправе, где на берегу Амударьи стояли парусные каюки, а по ту сторону реки паслись табуны развьюченных верблюдов, Пользуясь относительным затишьем в бесконечных стычках бухарского эмира Насруллы и афганского эмира Дост-Мухаммеда, торговцы привозили на каюках английские товары из Индии: текстиль, ружья, ювелирные изделия. Бухарские купцы ловко обращали в свою пользу неприязнь в отношениях между Санкт-Петербургом и Хивой, Русские товары шли из Оренбурга к Сырдарье, через Кизылкумы, затем в Бухару, а оттуда часть их доставлялась в Хорезм. Лавки пестрели от русского ситчика, миткаля и кисеи. Толпы хивинцев окружали лавки Бакал-базари, где продавался большими и малыми головками русский сахар и кондитерские изделия.